В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Конечно, не все отклики на книгу Сулейменова были пронизаны столь откровенным юдофобством и так тяготели к жанру политического доноса, как отзывы А. Кузьмина и Ю. Селезнева. Рецензии Л. Дмитриева и О. Творогова «“Слово о полку Игореве” в интерпретации О. Сулейменова»[53] и Д. С. Лихачева «Гипотезы или фантазии в истолковании темных мест “Слова о полку Игореве”» хотя и содержат многочисленные возражения против отдельных прочтений и толкований Сулейменова, но выдержаны в академическом тоне. Правда, и здесь ощущается некоторая предвзятость. Когда рецензенты чувствовали себя не в силах опровергнуть те или иные утверждения, содержащиеся в книге, они обходили их молчанием. Ограничусь одним примером. Сулейменов берет под сомнение традиционный перевод последней фразы поэмы: «Мусин-Пушкин расчленил последнюю фразу “Слова о полку Игореве” так: “Князем слава и дружине! Конец”. Эта разбивка и перевод приняты всеми следующими переводчиками»[54]. На многочисленных примерах Сулейменов показывает, что союзы «и» и «а» в «Слове» четко разделяются. Союз «и» встречается в «памятнике» 88 раз, «а» – 55, и они нигде не заменяют друг друга. «Нет никаких грамматических и исторических оснований подозревать, что писатель вдруг применяет союз “а” в качестве сочинительного, противореча грамматике всего текста… Почему не признают знаменитое “а” противительным союзом? Потому что получается фраза шокирующая: “Князьям – слава, а дружине – аминь”»[55].

Что думают по этому поводу маститые специалисты по «Слову», неизвестно. «Мы прерываем перечень примеров, ибо и приведенных достаточно, чтобы познакомиться с методом работы О. Сулейменова…» – пишут Л. Дмитриев и О. Творогов. «Я лишен возможности даже в сотой доле перечислить все исторические фантазии О. Сулейменова…» – говорит Д. С. Лихачев. К сожалению, остается впечатление, что разборы этого и некоторых других положений книги остались без ответа не из-за недостатка места. Похоже, что контрдоводов не нашлось, а признавать правоту автора не хотелось.

Как стало известно впоследствии, погромные рецензии в центральных журналах должны были стать лишь началом расправы с автором. Готовилось обсуждение книги в ЦК КПСС силами трех отделов: науки, культуры, пропаганды и агитации, – сулившее самые неприятные последствия. Но влиятельному Д. А. Кунаеву удалось добиться, чтобы всесоюзную травлю прекратили; дело ограничилось постановлением Бюро ЦК КП Казахстана, публикация которого в «Казахстанской правде», по личному требованию М. А. Суслова, сопровождалась покаянным письмом автора.

Господи, сколько ассоциаций вызывает это письмо! Отмежевание от своих произведений на протяжении десятилетий советской власти стало такой неотъемлемой частью творческой жизни в нашей стране, что дало Ильфу и Петрову тему блестящего фельетона «Идеологическая пеня», содержащего инструкции по отмежеванию во всех видах культурной деятельности. Тем, кто «нашкодил в стихах», предлагался образец поэтического отмежевания:

Спешу признать с улыбкой
хмурой
Мой
сборничек
«Котлы и трубы»
Приспособленческой халтурой,
Отлакированной
и грубой[56]

.

И Сулейменов перечислял свои грехи: необоснованные выводы, ошибочные утверждения, недостаточная аргументация, несдержанность в отношении научных авторитетов… В 1990 году книга была переиздана. Из послесловия следовало, что покаянное письмо не только писалось под давлением, но по существу Сулейменову не принадлежало: «В газете вышел практически другой текст. Непрошенные редакторы поработали за меня. И все мои попытки выступить с опровержением закончились ничем»[57].

Подозреваю, что мой читатель уже задается вопросом: творческая история книги «Аз и Я» – это, допустим, интересно. Но при чем здесь Фризман, и почему рассказ обо всем этом отнесен к мемуарным очеркам? Попробую объяснить.

Меня познакомил с Олжасом Омаровичем, с которым мы, насколько я помню, ни в одной беседе не назвали друг друга по отчеству, близкий нам обоим замечательный человек – поэт, литературовед, педагог, переводчик Александр Лазаревич Жовтис. Как переводчик корейской классической поэзии он не знал себе равных. С Жовтисом я сблизился благодаря Ефиму Григорьевичу Эткинду. Жовтис был диссидентом значительно более «настоящим», чем я. У него и обыски бывали, и изъятия запретной литературы. Когда Эткинд был в эмиграции, я не сумел наладить с ним переписку, а Жовтис сумел. У меня сложились с Жовтисом не просто близкие, но разносторонне близкие отношения. Мы оба занимались изучением авторской песни и встречались на конференциях в Доме Высоцкого на Таганке, с его подачи я печатался в алма-атинском журнале «Простор» и читал спецкурс в алма-атинском университете. Не знаю, довелось ли Сулейменову учиться у Жовтиса, но он смотрел на него как на учителя и, несомненно, какую-то часть этого пиетета перенес и на меня.

Тогда я и получил в подарок книгу «Аз и Я» с такой надписью: