В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Для меня Гейр Хетсо – не только профессор университета в Осло и один из наиболее значительных и плодовитых норвежских славистов второй половины XX века. Волею судьбы он оказался вписан в мою собственную научную биографию. Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что главный вклад, внесенный им в науку, определяется многолетним, целеустремленным и весьма результативным изучением биографии и творчества Баратынского. Не подлежит сомнению, что ни один литературовед, живший и работавший на Западе, не может сравниться с ним в этом отношении. Его объемная монография, вышедшая в Осло в 1973 году, вызвала появление десятков рецензий во всем мире. Прославленный ею, а также большим количеством статей, появившихся в разных странах, и докладов на научных форумах, он объездил весь мир и снискал себе значительный авторитет.

Гейр Хетсо

Жизнь сложилась так, что Хетсо и ваш покорный слуга занимались Баратынским в одно и то же время: я готовился к своей защите в Союзе тогда же, когда он – в Норвегии. К тому же мы были почти сверстниками: я старше его всего на два года. А узнали мы о существовании друг друга и, так сказать, заочно познакомились благодаря Кириллу Васильевичу Пигареву, в котором оба длительное время видели своего учителя. Никто, занимаясь Баратынским, не мог обойтись без обращений в Мурановский музей, директором которого был Пигарев, от него я узнал о Хетсо, а Хетсо – обо мне. По просьбе Пигарева я послал Хетсо мою книгу о Баратынском, и его ответ положил начало интенсивной переписке, длившейся почти десять лет.

Поскольку я уже понаторел в теме и готовился к кандидатской защите, когда он только делал первые шаги и входил в материал, он поначалу смотрел на меня чуточку снизу вверх. Но это быстро прошло, и наше сотрудничество и эпистолярное общение происходило вполне на равных. Положа руку на серце, могу сказать, что если мне многие помогали, то в отношениях с Хетсо помогающим был я. Вся его докторская диссертация прошла через мою квартиру: он слал мне ее частями, я ее правил и возвращал ему. Он это очень ценил и, благодаря в предисловии к своей монографии русских коллег, выделил меня из всех. Я откликнулся на эту монографию рецензией в «Вопросах литературы». Позднее наши контакты ослабели, но в 1995 году он прислал статью в сборник, выпущенный в честь моего 60-летия, а еще через пять лет мы встретились в Москве на конференции, посвященной 200-летию со дня рождения Баратынского.

Я не стремлюсь углубляться в детали нашей переписки, но хотел бы на нескольких примерах передать ее тональность и тем самым дать представление о незаурядной личности моего корреспондента. Читая мою книгу, он вникал в детали и откровенно, не сдерживая эмоций, говорил и о том, с чем согласен, и о том, что вызывает у него возражения. Многие его письма пестрят выражениями: «Ваша книга вызвала у меня много мыслей», «Повторяю, что я нашел Вашу книгу очень интересной. С нетерпением буду ждать новых работ из-под Вашего пера», «Очень хотелось бы побольше узнать о Вашей работе!», «Очень рад, что мы пришли к одному мнению относительно слова “толпа”. Я этого не ожидал. Вот видите, какие у нас предрассудки о советских литературоведах…».

Вот начало письма от 7 октября 1966 года: «Здравствуйте, дорогой Леонид Генрихович! Большое, сердечное Вам спасибо за любезное письмо! Не могу выразить тех чувств, которые я испытал при получении Вашего письма. Скажу только, что я Вам очень благодарен. Пока не получил Вашей библиографии, но уверен, что она принесет мне большую пользу. Просто удивительно, что Вам удалось зарегистрировать свыше 330 писем. Я знаю только около 230! Вот видите разницу между мной и Вами! Конечно, было бы очень хорошо получить перечень известных Вам неопубликованных писем. Попробую заказать микрофильм, боюсь только, что это не так-то легко из Норвегии. Вы знаете выражение Маяковского: “Я волком бы выгрыз бюрократизм…” Попробую!» Сообщая мне о своем намерении прислать отзыв на автореферат моей диссертации, он тоже использовал выражение Маяковского: «Буду делать хорошо и не буду плохо».

В отличие от меня, Хетсо исходил те места в Финляндии, куда был сослан Баратынский, и установил отличия его описаний финской природы от изображаемых реалий. «Примечательны его гиперболы в “Эдде”, – писал он мне. – В той части Финляндии, где жил Баратынский, нет горы выше ста метров». Он обоснованно предполагал, что «скалы» появились в его поэме под влиянием Оссиана. Установив, что Эдда – не финское имя, он стремился разгадать его происхождение с такой заинтересованностью, какой не проявлял до него ни один исследователь поэта.