В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Виктор Андроникович был признанным вождем советского лермонтоведения, редактором сочинений Лермонтова, автором «Летописи жизни и творчества Лермонтова», семинария по Лермонтову, комментария к «Герою нашего времени» – работ, имеющих основополагающее значение, не говоря уже обо всех прочих. Но не было секретом, что сердце его принадлежало другому поэту – Максимилиану Волошину. Мануйлов составил четырехтомное собрание стихотворений, об издании которого в те времена не приходилось и мечтать, а вот подготовленный им внушительный том работ по проблемам литературы и искусства под названием «Лики творчества» вышел в серии «Литературные памятники».

Незабываемой была, если ее можно так назвать, гастроль, которую именно в то время, о котором я веду речь, Мануйлов провел в Харькове. Она продолжалась два вечера подряд. На первом Мануйлов прочел лекцию о Волошине, и звучали записи его стихов в исполнении автора, разумеется отобранных, «дозволенных». Мануйлов привез с собой вдову поэта Марию Степановну Заболоцкую. Ей было за восемьдесят, и она уже практически ослепла, но слух и память сохранила прекрасно. Она сидела на сцене за столом и, если кто-то, читая или цитируя Волошина, допускал ошибку, громко и сердито его поправляла. Кроме того, в Харьковском художественном музее была на эти дни открыта выставка акварелей Волошина.

А во второй вечер прозвучала, как мне кажется, еще более яркая, зажигательно интересная лекция Мануйлова – о Черубине де Габриак. Мы слушали ее, словно завороженные. Как мы теперь знаем, это была одна из самых блистательных мистификаций Серебряного века. Но тогда то, что он рассказывал, было для нас всех, и для меня в том числе, – откровением. Конечно, все это мероприятие было небезопасным, ведь многократно упоминался не только подозрительный Волошин, но и категорически запрещенный Гумилев! Но у меня были хорошие отношения с директором Центрального лектория, я уговорил его, что ничего страшного не произойдет, выторговал необходимое согласие, и действительно все сошло с рук.

Впрочем, эти хорошие отношения с начальством лектория, державшиеся на том, что я сам читал там лекции, которые пользовались успехом, а мне служили приработком к учительской зарплате (я получал какой-то процент от выручки за проданные билеты), были вскоре нарушены. После того как я прочел лекцию «Уход и смерть Толстого», в обком партии поступила анонимка, автор которой сообщал, что он увидел афишу, сообщавшую, что какой-то жид по фамилии Фризман читает лекцию о Толстом. Поскольку Толстой – великий русский писатель, творчество которого высоко ценил Владимир Ильич Ленин, то он информирует партийные инстанции об этом безобразном факте. Директор лектория, который сам был евреем (фамилию я не помню, а звали его Рувим Рувимович), перепугался на смерть и стал советоваться со мной, что ответить. Я предложил написать, что изложенные факты полностью подтвердились: Толстой действительно великий русский писатель, Ленин действительно ценил его творчество, а Фризман действительно жид. Но на такой ответ не решились и написали что-то вроде того, что на лекции присутствовали крупные специалисты, подтвердившие, что она была прочитана на высоком идейном и политическом уровне. То есть ответ был дан не по существу. Автор письма вовсе не утверждал, что лекция плохая, более того, из самой анонимки явствовало, что он ее не слушал. Естественно, афиши с моей фамилией появляться перестали. …Но не навсегда. Когда приблизилось 100-летие со дня рождения Блока, обратились ко мне. Я не только выступил сам, но и организовал приезд из Москвы А. Л. Гришунина, который к тому времени уже был назначен редактором академического собрания сочинений Блока и руководителем Блоковской группы, словом, стал первым блоковедом Советского Союза.

В. Л. Мануйлов

Но вернусь к Мануйлову. Мы дружили с ним долго и сердечно. Он откликался на выпускаемые мной книги, а узнав о докторской защите, написал: «Кто-кто, а Вы уже давно заслужили степень доктора, и Ваш вклад в изучение русской элегии хорошо известен и весом». Я бывал в его ленинградской квартире, говорили и о делах, и о постоянно донимавших его болезнях, с чем был связан курьезный и, как мне кажется, поучительный эпизод. Однажды он пожаловался мне, что у него катастрофически ухудшается зрение, а помогает ему одно-единственное лекарство, производимое в Франции и не поступающее в продажу в СССР. Иногда, говорил он, удается договориться с каким-нибудь пилотом, летающим в Париж, и тот привозит один-два флакона.