В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Написанный необыкновенно лаконично, он вмещает в себя массу метких, острых наблюдений и оценок. Чего стоит характеристика гремевшего когда-то скандальной славой, а ныне подзабытого профессора МГУ В. А. Архипова: «Если представить себе тип-характер пресловутого Жириновского в виде вульгарного социолога с легким антисемитским акцентом, то будет вылитый Архипов. С хорошо подвешенным языком, нахальный, грубо нападавший на противников, он бушевал на кафедре и на страницах журнальных критических статей». А «николашки», «посредственные ученые и педагоги, державшиеся на плаву благодаря партийным билетам и проведению в жизнь всех предначертаний партии и правительства»! А Реизов, серьезный ученый, который «увы, продал душу дьяволу, лакействовал перед партийными подонками»! А «красный, как рак, В. Г. Базанов. Он тоже начинал нормальным литературоведом, опирался на новые архивные материалы, а потом, как и Реизов, продал совесть…» А «Выходцев – один из наглядных представителей официального, партийного литературоведения, конечно, не пользовавшийся авторитетом у студентов; кто-то сочинил о нем хороший каламбур: “Известно, откуда он выходцев и куда входцев”»[68]. Воскрешаю в памяти эти филигранные формулировки, и трудно остановиться.

Именно в этом очерке Б. Ф. рассказал о показательном эпизоде: как его приятель Л. И. Столович однажды пришел к нему «взволнованный.

– Слушай, ты правда еврей?

– Конечно, а ты что, сомневался? – с ходу заулыбался я.

– Да нет, я серьезно. Только что Аристэ сказал мне: специально пошел в отдел кадров и посмотрел личный листок Егорова – еврей».

Когда выяснилось, что «ни к чему нельзя было придраться: и русский я, и партийный с 1957 года, <…> нашли старый способ – обратиться к слухам-сплетням. Говорят, дескать, что у Егорова жена-еврейка. А это для Катькало (начальник отдела кадров. – Л.Ф.) почти то же, что и национальность самого претендента. Моя жена от прадедов имеет финскую кровь, но ни капли еврейской»[69].

Сегодня многие и осознать не сумеют серьезности всей этой ситуации, не поймут, с чего это Столович пришел к Егорову «взволнованный». Все это, как писал Твардовский,

Вам —
Из другого поколенья —
Едва ль постичь до глубины…[70]

Но мы из того поколенья, которое постигло это до глубины, по выражению А. Н. Толстого, поротой задницей. В те времена подшить человеку еврейство означало скомпрометировать, перекрыть пути, в какой-то степени уничтожить. Не зря же власти так настойчиво пытались поиспользовать в этих целях отчество злейшего своего врага – Солженицына. Не получилось, язвительно вспоминал писатель, оказался я русский. Русским «оказался» и Б.Ф.

Мемуарной литературы, как все мы знаем, море, но мемуарам Б.Ф. принадлежит в ней свое, совершенно неповторимое место. Это не мое субъективное мнение, это осознавал он сам, и я имею тому документальное подтверждение. На книге «Воспоминаний», подаренной мне 5 апреля 2005 года, он сделал такую надпись: «Дорогому Леониду Генриховичу Фризману – мой собственный мемуарный жанр». Самое главное слово здесь – «жанр». Б.Ф. осознал, что присланная книга – не просто образец, но род, тип мемуарной литературы, его «собственный» жанр. И это действительно так. При всей разнородности очерков, составивших оба тома его «Воспоминаний», есть нечто, что определяет их принадлежность именно к данному ее типу.

Мне же лично воспоминания Б.Ф. ответили на вопрос, откуда проистекает мое ощущение нашей с ним сегодняшней сокровенной душевной близости. Оказалось, что даже в те ныне уже отдаленные времена, когда мы и знакомы не были, наши сердца бились в такт, мы на удивление одинаково воспринимали события и оценивали людей. Подтверждающих это примеров можно вспомнить столько, что и малая их толика не уложится в заметки, которые я сейчас пишу. Но одно сопоставление хочется провести. В очерке «Найти бы в архиве КГБ мои листовки!» Б.Ф. рассказывает, как ему после ввода наших танков в Чехословакию в августе 1968 года трудно было удержаться от желания как-то действовать, и он принялся за изготовление агитационных листовок. Каждый, кто помнит или хотя бы представляет себе атмосферу тех лет, согласится, что иначе как подвигом его тогдашнее поведение не назовешь. Между тем Б.Ф. был в ту пору уже не юношей, он возглавлял редколлегию «Библиотеки поэта», и, казалось бы, психология его решений и поступков должна была быть совсем иной, чем у Анатолия Марченко и Ларисы Богораз. Но он ринулся как раз в их ряды и, конечно, рисковал тем, что разделит их участь. Был составлен, по его выражению, «заманчивый план»: написать краткий и доходчивый текст, размножить его в достаточно большом количестве экземпляров, разбросать одну-две пачки листовок в толпе людей на Невском проспекте. И отказался он от этого, как он говорит, «интересного замысла» не потому, что осознал всю меру риска, которой подвергал свою будущую жизнь, а потому, что боялся подвести сотрудников редакции, которых стали бы таскать на изнурительные допросы.