В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Сразу хочу признаться, что я на героизм, который намеревался проявить Б.Ф., не был способен. Но негодование, которым я был охвачен при известии о бандитской акции брежневского руководства в августе 1968 года, было вполне созвучно тому, которое испытал тогда Б.Ф, и которое и во мне порождало потребность «как-то действовать». Я сотрудничал в то время с отделом публицистики «Нового мира», в котором мне удалось напечатать статью «Походы бесславные и бесплодные». Написанная в эзоповой манере в форме рецензии на монографию Е. Черняка о контрреволюционных интервенциях и прятавшая мысли автора в то, что кремлевские цензоры именовали неконтролируемым подтекстом, она, по существу, конечно, перекликалась с листовками, которые собирался распространять Б. Ф. Помню, крутилось тогда в мозгу четверостишие Антокольского, переосмысленное и адресованное подавленным чехам:

Я занавес дал. Я не в силах помочь им.
А ночь между тем продолжает лететь.
Историки знают конец этой ночи,
А мне комментарии некуда деть[71]

.

Думаю, подобное состояние переживал и Б.Ф. Только он «девал комментарии» в листовки, а я – в статью.

Сходство в отношении к вторжению в Чехословакию было, может быть, самым ярким доказательством моей духовной близости с Б.Ф., но, конечно, далеко не единственным. Оно систематически проявлялось в сходстве его и моего отношения к людям, описанных в «Воспоминаниях». Разумеется, дружеский круг Б.Ф. был несравненно шире моего, но, когда он писал о людях, с которыми довелось общаться и мне, вновь и вновь оказывалось, что мы принимали и отторгали в них одно и то же.

Характерный пример – образ Я. С. Билинкиса, созданный Б.Ф. в артистически написанной главке «Яша и Яков Семенович». Мне довелось довольно много общаться с этим обаятельным человеком, я восхищался остротой его ума, его осведомленностью о куче самых разнообразных вещей, его мастерством рассказчика. И вместе с тем поражало, как Билинкис, видевший пороки и уродства современной советской действительности, зло высмеивавший тугодумие и бестолковость брежневского руководства, впадал в какой-то прямо-таки религиозный трепет, когда речь заходила о первоисточнике всех современных нам зол – Октябрьской революции и деятельности Ленина.

Б.Ф. рассказывает о том, как Билинкис «демонстративно покинул застолье в родственном кругу, когда кто-то рассказал смешной анекдот про вождя»[72]. Нечто подобное произошло и на моих глазах. Яков Семенович приехал в Харьков, где оппонировал моей аспирантке, и, когда мы сидели за праздничным столом, кто-то (может быть, именно я – не помню точно) критически отозвался об Октябрьской революции. Что стало с Билинкисом! Он вскипел, готов был растерзать автора этого высказывания, успокоить его стоило неимоверного труда.

Не могу доказать правильность моего предположения, но мне всегда казалось, что то, что этот филолог, Божией милостью обладавший безупречным вкусом, искусством давать проникновенно точные толкования и оценки писателей и литературных явлений, возмутительно принижал и порочил Гумилева, имело те же корни – он продолжал считать великого поэта, павшего жертвой зверской, типично чекистской расправы, участником антисоветского контрреволюционного заговора.

Того же происхождения, на мой взгляд, была и неприязнь Билинкиса к Галичу. Получив мою книжку об этом поэте, он в ответном письме стал меня уговаривать, что не стоит «опускаться до обвинений режиму» и не мое это дело как историка литературы. Совершенно иначе отнесся к ней Б.Ф.: «Меня не удивила книга: ведь большинство из нас в нормальных условиях занимались бы современностью – и к ней всегда тянемся». Рассказывал о своем участии в подготовке «сборника о наших бардах», в котором, видимо, не обошлось без «обвинений режиму», потому что «сборник зарезали на корню».

Именно в связи с Билинкисом Б. Ф. высказывает замечательную мысль, воспринятую мной и живущую во мне постоянно: «Достоинства перетекали в недостатки, их нельзя было отделить», – и дальше фраза, выделенная курсивом: «Отдельно не продается!»

Массу воспоминаний вызывает во мне егоровский очерк «Е. А. Маймин как тип русского интеллигента». Я с этим человеком, который, к слову сказать, был рецензентом моей докторской диссертации, долго дружил, бывал в его доме, а с его дочерью Катей поддерживаю близкие дружеские отношения до сих пор. Именно характеристике Маймина Б.Ф. предпослал глубокое рассуждение о том, чем отличается интеллигент от мещанина. «Интеллигент радуется успехам коллег и учеников, мещанин им люто завидует. Интеллигент знакомится с человеком, предполагая в нем открытость и доброжелательство (презумпция невиновности!), мещанин подходит настороженно и подозрительно. Интеллигент щедро дарит идеи, книги, время, мещанин подарки делает напряженно и с оглядкой. И т. д. и т. и.»[73].