В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Новые Советы
Спят спокойным сном.
Где же, соискатель,
Твой заветный том?
В кабинетах ВАКа
Шелестят листы.
Подожди немного,
Защитишь и ты.

ТЮТЧЕВ

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые
Его послали все Благие
В надежде на банкетный пир.

Сначала зритель обсужденья,

Потом в Совет допущен был,
В науке создал направленье
И утвержденье получил.

БЛОК

Кто защищал легко и бойко,
Пути не помнит своего.
Мы, дети страшной перестройки,
Забыть не в силах ничего.
Мы все читали «Положенье»,
Не отрываясь от листа.
В глубокомысленных сужденьях
Есть роковая пустота.

Пусть защищающие позже

Помянут шедших напролом.
Те, кто достойней – боже, боже! —
Получат чаяный диплом!

МАРШАК

Вот содом, который устроил ВАК.
А вот диссертация,
Которая долго будет валяться
В содоме, который устроил ВАК.

А вот апробация,

В которой нуждается диссертация,
Которая долго будет валяться
В содоме, который устроил ВАК.

А вот манипуляция,

Которой достигается апробация,
В которой нуждается диссертация,
Которая долго будет валяться
В содоме, который устроил ВАК.

Те, кому я читал эти стихи, не без некоторого удивления отмечали их оптимистический тон, который, как казалось, никак не соответствовал сложившейся ситуации. Объяснялся он тем, что я чувствовал себя тогда полным сил, был уверен в своей работе, меня не покидало убеждение, что нет препятствий, которые могли бы меня остановить, и что если я упрусь лбом в стену, то она рухнет. Я опасался ВАКа: «черных» рецензентов, тайных кабинетных сговоров, закрытых решений, – но в том, что в открытом бою победа будет за мной, не сомневался ни минуты.

Решение проблемы пришло неожиданно, можно сказать, свалилось с неба. В библиотеке имени В. И. Ленина ко мне подошел Василий Иванович Кулешов и предложил защищать диссертацию у него: он был заведующим кафедрой русской литературы МГУ и председателем только что там сформированного докторского Совета.

Никаких отношений у меня с ним к тому времени не было. Лишь двумя-тремя годами ранее я приехал в Москву на Лермонтовскую конференцию, и он, бросив на меня косой взгляд и нахмурив брови, спросил: «А вы кто?» Я ответил: «А я Фризман». Лишь после этого он приблизился ко мне с широкой улыбкой и протянутой рукой.

Но в дальнейшем мы не встречались, я не посылал ему свои работы, не получал от него писем. На его кафедре я был знаком только с А. И. Журавлевой, которая тогда еще не имела даже звания доцента и, конечно, никак существенно мне содействовать не могла.

Размышляя позднее о побудительных мотивах его поступка, я объяснил его себе так. Человек не просто умный, но в высшей степени практичный и расчетливый, он решил, что в сложившейся ситуации не важно, что я еврей, беспартийный и молодой, а важно, что я способен положить на стол высококачественную, трудно потопляемую диссертацию. Именно это было ему нужно, чтобы хорошо начать работу Совета, и он поставил на меня. После непродолжительных раздумий я принял решение. Вечером 4 марта 1976 года, будучи в гостях у Коровиных, я от них позвонил Кулешову и сказал, что согласен. Этот день, как оказалось, предопределил мое будущее, и я считаю его одним из главных в своей жизни.

Мои друзья были не на шутку встревожены. Меня предупреждали, что заместитель председателя Совета Н. И. Кравцов и его ученый секретарь П. Г. Пустовойт имеют репутации отпетых антисемитов. Если это и так, то в отношении меня ни тот, ни другой никакой предвзятости или враждебности не проявили. Оба они безупречно выполнили свои обязанности, а Пустовойт мне и тогда активно содействовал, и позднее по моей просьбе приехал в Киев прооппонировать моему коллеге.