В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Из Царицына он ушел в армию, воевал на Ленинградском фронте, был командиром артиллерийского орудия, провел в городе-герое все 900 дней блокады, а завершил воинскую службу на последнем этапе войны в Хабаровске, на Втором Дальневосточном фронте. В армии его приняли в кандидаты ВКП(б), но членом ее он не стал никогда. В 1951 году он был уличен в инакомыслии, исключен и из партии, и из института. Это надолго отравило его последующую жизнь.

А. Л. Гришунин

Когда после смерти Сталина наступили более либеральные времена, ему дали закончить институт, но в аспирантуру он не был допущен, хотя прошел по конкурсу; работал в типографии корректором, а в секторе текстологии ИМЛИ лишь «на общественных началах». Его приход в науку оказался насильственно задержан. Как-то в нашем разговоре он с грустью процитировал применительно к себе слова из тютчевского «Цицерона»: «Я поздно встал». Действительно, когда в печати появилась его первая статья «Об использовании языковых дублетов в целях атрибуции», ему было уже тридцать. Зато ее отметил и рекомендовал к печати такой взыскательный и не чуждый капризности авторитет, как академик В. В. Виноградов.

Вскоре Гришунина сделали младшим научным сотрудником, и с каждым годом стремительного творческого роста и реализации, его огромного научного потенциала приниженное положение, в котором его держали, выглядело вызывающим диссонансом. Я знаю, как возмущался этим Лихачев, своими глазами читал его гневное и ироничное письмо директору ИМЛИ, но прошло почти пятнадцать лет, прежде чем Гришунина удосужились перевести в «старшие». Намного позднее я узнал, что он стал лишь одной из жертв общей нездоровой обстановки в институте: с проявлениями несправедливости и дискриминации сталкивались и А. Д. Михайлов, и В. А. Келдыш, но ни к кому другому они не доходили до такого вызывающего уровня, как в отношении Гришунина. В 1963 году он защитил кандидатскую диссертацию («Очерк истории текстологии новой русской литературы») и лишь через восемнадцать лет – докторскую («Развитие исторического сознания в дореволюционном русском академическом литературоведении»).

Я познакомился с ним в августе 1970 года, мы собирались поехать вместе на Некрасовскую конференцию в Кострому, и, чтобы сговориться об этой поездке, я впервые побывал в его квартире на улице Вавилова. С той встречи мы сошлись настолько близко, что уже ни один из моих наездов в Москву не обходился без общения под этим гостеприимным кровом, а когда я уезжал, он, как правило, провожал меня на вокзал.

С большой симпатией относился я к его жене Валентине Александровне, а она, изучив мои вкусы, заботилась, чтобы к каждому моему приходу на столе было то, что я люблю. С его сыном Петей я общался мало, зато его дочь Аня, женщина редкого обаяния, сама стала моим другом и осталась им и после смерти отца. Об этом я в дальнейшем скажу еще несколько слов.

На упомянутую конференцию в Кострому мы с Гришуниным приехали уже друзьями, поселились в одном номере; а сколько раз впоследствии на многочисленных конференциях ни он, ни я не могли помыслить о другом соседстве, сколько я ночевал в Москве у него, а он в Харькове у меня, не скажу – спросите что-нибудь полегче! Именно в Костроме – как сейчас помню, во время обеда – он дал мне прочесть письмо, полученное им от Лихачева, который приглашал его войти в состав редколлегии серии «Литературные памятники». Кому случалось обращать на это внимание, подтвердит: в ее состав допускается только высшая академическая знать, и кандидат наук в ней – редчайшее исключение.

Но Лихачев знал, что делает. Не только потому, что Гришунин как ученый на голову выше многих докторов, но и потому, что, куда бы его ни направили, он везде был неутомимой рабочей лошадью. Автор этих строк включался во множество редколлегий и ни в одной из них пальцем о палец не ударил. Гришунин был не таков. Я знаю, что, помимо «Литпамятников», он входил в состав редколлегии журнала «Известия АН СССР. Серия литературы и языка». Я сотрудничал в обоих местах, и везде он и помогал мне, и в какой-то степени руководил мной.

Он был ответственным редактором всех четырех «памятников», которые я успел выпустить при его жизни, и мои обращения в «Известия АН», которые имели место после 1970 года, не обходились без его совета. С появления первого моего «памятника» (это были «Думы» Рылеева) сложилась традиция, которая не нарушалась до последнего: мы согласовывали и вместе решали, кому дарить экземпляры, которые совместно и надписывали. Кроме этих, совместных, каждый, естественно, дарил, кому хотел. С радостью сознаю, что и я занимал большое место в его жизни, и он сам признавался, что считает меня самым близким из своих друзей. Одно из его писем заканчивалось словами: «Приезжайте, в Москве без Вас скучно!».