В кружащей лодке

Вновь по радио – марши. И снова
в свежий утренний час за стеной
особиста, давно отставного,
скорбно шкаф заскрипел платяной.
То ли старые раны не парят,
то ли вовсе их нету, хоть плачь –
ишь, как он притулился – на память
шефом спьяну подаренный плащ.

По делам его, страшным и скучным,

можно долго его обличать.
Но не им же, ребятам подручным,
за священный-то долг отвечать!
Породнились и кровью, и водкой…
Но в душе-то ведь он не таков.
Жаль, у Родины, тихой и кроткой,
слишком много священных долгов.

Потакая прорехам и дырам,

тщетно балуя то, что мертво,
здесь с сыновним сержантским мундиром
затлевает одежда его.
А Угодник – невьянская школа –
ни словца. Конфискованный, чай…
Что же ты отвернулся, Никола?
Твой разбойничек-то… Отпущай!

Бывшее местечко

Горе не просит совета.
Впрочем, наверно, не зря.
Это – кленовое гетто.
Жить ему до декабря.

Желтые звезды негромки.

Тонуса не омрачат.
Прочие кроны в сторонке
чуть обалдело молчат.

Только какие-то бревна –

но при ветвях, при корнях –
плещут ликующе, словно
лично спалили Танах.

Вечно в любые невзгоды

явствен им привкус мацы.
Необъяснимой породы
бешеные образцы.

Поезд Москва – Владивосток

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток…

Р. Киплинг

Помнишь этот поезд на океан?
Русское раздолье плацкартное.
Десять раз – багровый рассветный туман.
Десять раз – огнище закатное.
Ты играешь сценку, будто ты пьяным-пьяна.
Бестия! Твои ласкаю кисти я.
И опасно урки ржут в проходе, у окна – амнистия!

Розовый порхающий лихой лепесток

залетел в окошко вагонное.
Все, что было – прошлое. Владивосток –
наша неизвестность законная.
Цвет воды – бутылочный, немирный, как нож,
с острым же и незнакомым запахом.
Омуты и омули Ангары, что ж,
были вы востоком, стали западом…

Это же конец бесконечной страны.

Это вам не Крым, не Сочи – это вам
на закате палевый отсвет волны