В кварталах дальних и печальных

Тайга — по центру, Кама — с краю,
с другого края, пьяный в дым,
с разбитой хар6ей, у сарая
стою с Григорием Данским.

Под цифрой 98

слова: деревня Сартасы.
Мы много пили в эту осень
«Агдама», света и росы.

Убита пятая бутылка.

Роится над башками гнус.
Заброшенная лесопилка.
Почти что новый «Беларусь».

А ну, давай-ка, ай-люли,

в кабину лезь и не юли,
рули вдоль склона неуклонно,
до неба синего рули.

Затарахтел. Зафыркал смрадно.

Фонтаном грязь из-под колес.
И так вольготно и отрадно,
что деться некуда от слез.

Как будто кончено сраженье,

и мы, прожженные, летим,
прорвавшись через окруженье,
к своим.

Авария. Башка разбита.

Но фотографию найду
и повторяю, как молитву,
такую вот белиберду:

Душа моя, огнем и дымом,

путем небесно-голубым,
любимая, лети к любимым
своим.

1998

«Мой герой ускользает во тьму…»

Мой герой ускользает во тьму.
Вслед за ним устремляются трое.
Я придумал его, потому
что поэту не в кайф без героя.

Я его сочинил от уста —

лости, что ли, еще от желанья
быть услышанным, что ли, чита —
телю в кайф, грехам в оправданье.

Он бездельничал, «Русскую» пил,

Он шмонался по паркам туманным.
Я за чтением зренье садил
да коверкал язык иностранным.

Мне бы как-нибудь дошкандыбать

до посмертной серебряной ренты,
а ему, дармоеду, плевать
на аплодисменты.

Это — бей его, ребя! Душа

без посредников сможет отныне
кое с кем объясниться в пустыне
лишь посредством карандаша.

Воротник поднимаю пальто,

закурив предварительно: время
твое вышло. Мочи его, ребя,
он — никто.

Синий луч с зеленцой по краям

преломляют кирпичные стены.
Слышу рев милицейской сирены,
нарезая по пустырям.

1998

«Я пройду, как по Дублину Джойс…»

Я пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатненного города, сквозь
все его тараканьи пивные.

— Чего было, того уже нет,

и поэтому очень печально, —
написал бы наивный поэт,
у меня получилось случайно.

Подвозили наркотик к пяти,

а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»[59]
неотложку в ночи вызывали.

А теперь кто дантист, кто говно

и владелец нескромного клуба.
Идиоты. А мне все равно.
Обнимаю, целую вас в губы.

Да, иду, как по Дублину Джойс,

дым табачный вдыхая до боли.
Here I am not loved for my voice,
I am loved for my existence only.*

1998

«Что махновцы — вошли красиво…»