В лесах Пашутовки

А потом я зарычал, и этот рык был страшен мне самому. Застывшая кровь покрывала меня с головы до пят и лишала меня сил. По комнате летал пух от вспоротых подушек и перин, а я все лежал под кроватью, однорукий, ни на что не годный инвалид.

— Бог мой! — прошептал я. — Бог Авраама, страх Исаака!

Я выбрался из-под кровати и вновь наткнулся взглядом на свою левую руку, которая валялась-на полу, покрытая слоем пуха и перьев. Собрав все свое мужество, я поднял ее и вынес на свет, чтобы небеса видели тоже.

— Страх Исаака, — шептали мои губы. — Воитель Иакова…

Я высунулся из разбитого окна и помахал небу своей отрубленной рукой.

— При реках Вавилона! — крикнул я. — При реках Вавилона, там сидели мы!

Так стоял я, размахивая мертвой рукой и повторяя в адрес мертвого неба слова сто тридцать шестого псалма. Меня била лихорадочная дрожь, страх мертвой хваткой сжимал мою отчаявшуюся душу, и тут… тут я вдруг узрел Царя Небесного. Царь Небесный высунул голову в просвет между облаками и показал мне язык.

Лишь тогда я пришел в себя, перевязал рану грязным полотенцем и отправился в город. Отовсюду неслись ужасающие крики, вопли, стоны дочерей Израиля. Отовсюду слышался торжествующий рев махновцев — рев воинов древнего креста, сынов демона Велиала, людей чужой святости. А вокруг лежал снег — точно так же, как вчера, и внезапная, беспричинная радость набросилась на меня неизвестно почему и откуда. Эта странная языческая первобытная радость защищала меня лучше шапки-невидимки, и, наверно, поэтому никому не пришло в голову убить меня, хотя смерть встречалась на каждом шагу. Долго слонялся я так по улицам местечка, баюкая у груди отрубленную руку. Но когда стало темнеть и ночной ветер взревел в воздухе, как табун израненных коней, я повернул в сторону окраины. На выходе из города повстречался мне Архип Соловейко. Он явно торопился не опоздать к празднику, и из сапога его торчала рукоятка большого ножа.

— Эй, земляк, айда со мной! — крикнул Архип. — Там наши режут жидов!

И я повернулся и побежал вместе с ним, и убийца-вечер поспешал рядом, обжигая наши лица могильным холодом. Западный край неба еще светился серым, но никто уже не обращал внимания на небо. Мы бежали по улице вместе с Архипом Соловейко — бежали, пока не наткнулись на какую-то еврейскую женщину. Она стояла, прислонившись к обледеневшей водосточной трубе, выла во весь голос, и в ее широко распахнутом рту поблескивали несколько золотых зубов. А сверху, над нею, на краю крыши, сверкали словно бы в такт ледяные зубья сосулек.

— Глянь-ка, баба! — воскликнул Архип. — А зубы-то, зубы-то золотые!

Он выхватил нож и воткнул его женщине в живот, а потом ударами каблука выбил из трупа желанную добычу. Только тут силы наконец оставили меня. Я лег и задремал, и встала надо мной дочь Сиона, еврейская женщина с прекрасными глазами, и бесконечная любовь светилась в ее улыбке.

— Мама, — сказал я и облегченно вздохнул. — Моя мамочка…

И дорога, долгая и красивая, легла перед нами, а над дорогой — круглое блюдце солнца, и виноградники, и чудные цветы, смеющиеся от полноты счастья.

— И вот завтра ты уезжаешь от нас, Биньямин… — заканчивает свой рассказ однорукий Мошке, мой друг и брат.

Он надолго замолкает. С неба падают крупные звезды и теряются где-то в далеких полях. Ночь месяца ава жарко целует нас в губы.

— Я хотел бы сойти с ума, Биньямин! — полушепчет, полустонет однорукий Мошке и теперь уже умолкает окончательно.

Из ночных оврагов поднимается туман, слышен собачий лай. Тихо лежит перед нами почти уже опустевшее местечко. И кажется мне вдруг, будто ужасное чудовище мягкими прыжками прыгает там с крыши на крышу.

1928

Паранойя

Вместе с грустью о тихом еврейском детстве, вместе с памятью о невинных приключениях и шалостях, вместе с тоской по пропавшему, родному, нескладному местечку — вместе с этим со всем приглушенным эхом звучит в моем сердце странная история маленькой девушки Рут и юноши Йекутиэля Левицкого. Из далеких земель, поверх гор высоких и лет ушедших, долетает до меня светлое воспоминание о моей еврейской бабушке. Она приходит ко мне в образе скорбной заплаканной женщины, чья печаль кажется неутолимой. Синий вечер смотрит в мое окно, а из-за его спины выглядывает ночь во всеоружии сияющего месяца и множества звезд. Призраки прошлого толпятся в моей голове, и вытеснить их оттуда не может даже оглушительный шум, доносящийся из соседней комнаты, где что-то празднуют комсомольцы, молодая поросль нашей железной партии. Среди прочего они во весь голос распевают веселую песенку про любимую тетю Изабеллу.

Тетя, тетя Изабелла!
Лишь с тобою все мечты,
Мы — твои душой и телом,
Потому что, тетя, ты —
Тетя, тетя Изабелла!
Наш товарищ дорогой,
Мы — твои душой и телом,
Не найти такой другой!