В лесах Пашутовки

Итак, ночь. Hoax, сидя за швейной машинкой, борется с дремотой и мурлычет себе под нос песенку о святом ребе, да продлятся дни праведника, и о бездетной женщине. А песенка эта, должен заметить, довольно нахальная, даже очень неуважительная песенка, которую имеют обыкновение напевать только потерявшие всякий стыд еврейские портняжки, да и то тогда лишь, когда никто их не слышит.

— Ой, закрыл, — поет Hoax, — ой, закрыл тут ребе двери крепко, да задрал, да задрал…

К счастью для благонравных ушей, продолжение теряется в оглушительном стуке швейной машинки — и хорошо, что так. В этот-то момент и вошла в комнату соседка Поркиных Бейла Рапопорт, вошла и села рядом с портным, бледная и решительная. И вот сидит она так, как будто нет у нее своей комнаты, и заводит с Ноахом такую вот оживленную беседу.

— Ну что, Hoax, — говорит она с улыбкой, — спит уже твоя кобыла?

— Та-та-та!.. — отвечает швейная машинка.

Машинка умолкает, a Hoax все поет:

Ой была, ой была бездетна наша Рива,
Ой была, ой была и статна, и красива,
Ой тогда, ой тогда поехала к раввину,
Чтоб помог, чтоб помог ей дочкой или сыном…

И снова заглушает машинка эту, прямо скажем, непристойную песню. Бейла встает, открывает окно, а там — летняя ночь месяца сивана[19], пока еще не слишком жаркого, бережно хранящего юную свежесть весны. В темных кронах деревьев танцует прохладный ветерок, болтает со звездами, остужает выступивший на щеках румянец. Щемящее чувство одиночества накатывает на Бейлу, затрудняет дыхание, туманит взор.

— Ой, закрыл, — поет Hoax, — ой, закрыл тут ребе двери крепко. Да задрал, да задрал ей юбку и жакетку…

— Та-та-та! — вступает бдительная машинка, избавляя нас от излишних подробностей.

Бейла отходит от окна, чтобы не видеть, не слышать болтовню звезд. Лучше уж смотреть на маленького еврея, сгорбившегося над швейной машинкой. Штаны, еще штаны, и еще, и еще…

— Hoax, — говорит она хрипловатым голосом, — не хочешь ли зайти ко мне на минутку? Есть у меня новый фасон для рубашки…

Девушка делает шаг вперед и оказывается близко-близко, так что грудь ее вздымается перед самым носом изумленного Ноаха. Затем она хватает портного за рукав и почти силой поднимает его со стула.

— Ой, Бейленю, — бормочет, шагая за девушкой, маленький мужчина, — ну что такое тебе взбрело в голову… Да черт-то с ними, с этими модами и фасонами. Край наш деревенский — не Киев и не Париж.

Они заходят в светелку Бейлы, и тут она вдруг резко оборачивается и, обняв Ноаха, прижимается к нему всем телом. Тут уже портной совсем теряется: крепки объятия, просто так не высвободишься. Hoax бестолково тычется носом в горячую девичью шею, не знает, что делать и как поступить.

— Ой, Бейленю-миленю, что же ты делаешь? У меня ведь, слава богу, жена и двое детей, чтоб они были здоровы…

— Hoax, — твердо говорит девушка, не ослабляя хватки, — любимый мой и единственный! Люблю тебя больше жизни, все ради тебя отдам, что хочешь для тебя сделаю. Знал бы ты, как я мечтаю тут о тебе, когда лежу в этой вот кровати. Лежу и жду, когда же ты придешь…

Портной высвобождается наконец из ее объятий. Смущенный и пораженный до глубины души, стоит он перед Бейлой, и голос его печален.

— Бейленю, девочка, — говорит он, — ну что ты изображаешь мне актерку на сцене? Разве в любви ко мне дело? Тебе просто позарез нужен мужчина.

И Hoax закрывает дверь — крепко, как ребе из похабной песенки, и вплотную подходит к дрожащей девушке. А песенка… а что песенка? Подождала минутку-другую, поискала внезапно исчезнувшего певца, потыкалась из угла в угол, посидела на опустевшем стуле перед праздной швейной машинкой, да и вылетела в окно к звездам, удивленным не меньше нее.

4

Ночи конца весны — начала лета… Дуновение ветра, набросившего свое покрывало на землю, красивую, как невеста. Дуновение ветра, танцующего меж людьми, тревожащего тысячи темных окон, уносящего убогого, забитого, потерявшего всякую надежду человека в страну торопливого счастья. Ох уж эти ночи, праздник и отдохновение души…

Что ни ночь, пробирался маленький еврей Hoax Поркин в чистенькую комнатку девушки Бейлы из рода Рапопортов, и там, на широкой кровати, безвозвратно запутались жизни этой женщины и этого мужчины.

— Нохале, — сказала как-то Бейла. — Семь каторжных лет провел ты со своей кобылой. Теперь пришла моя очередь насладиться жизнью. Ужасно провести все свои годы в одиночестве.

— Бейленю, — отвечал ей на это Hoax, — дай-ка мне свой рот для поцелуя. Ох, Бейленю, глаза твои, как две яркие звездочки… Надо поторопиться, милая, ждут меня еще штаны…

— Когда ты касаешься моего тела, я вся дрожу и мне хочется плакать, — со стоном говорила ему женщина. — Сам Бог послал мне тебя, во рту твоем сила небесная… Ах, Нохале, сердце мое, душа моя, жизнь моя!