В месте здесь

Зачем я пишу? Может быть, чтобы стоять с тобой на мосту над рекой – и видеть тебя, мост и реку.

– У нас в васильках питаются какие-то яркие щегольчики, коноплю шелушат. У нас и конопля есть! Что ещё нужно для рысьего счастья? Как-то печально и тревожно на душе в последнее время. К тому же раздражают люди, которые считают, что не может быть грустно, если ничего не случилось, и, таким образом, моя грусть – это следствие моей недисциплинированности.

– Беспричинная грусть в разумных количествах хороша – а слишком улыбающиеся люди мне подозрительны. Но моменты, когда жить получилось, почему бы не вспомнить – тем более, что прошлое во многом прочитывается тем, что было потом – то есть можно снова и снова – и будущее предвкушать тоже неплохо – всё-таки мне кажется, что если есть три времени, почему бы не попробовать воспользоваться всеми тремя. А возможность разговора определяется внутренней дистанцией, а не внешней – ведь если тебя чувствуешь близко, то находишься в разговоре с тобой не только тогда, когда тебя видишь или тебе пишешь. Есть же внутренний разговор – для возможности которого и приближались.

– Да, беспричинных печалей, наверное, и не бывает, но зачастую причина не устранима, а изживаема, поэтому и ничего не остаётся, кроме как ждать, когда грусть сама пройдёт, как простуда. Я раньше пыталась убеждать себя, что всё же хорошо, и печалиться незачем, но не очень-то это срабатывало. А иногда просто непозволительная разнузданность находит, и тут уж действительно ноешь без причины. Впрочем, это я так раньше делала. Наверное, просто нравилось, как меня утешали. Был один утешитель, но моя грусть его в конце концов утомила. Так что после этого я в известном смысле озверела и в утешении мало нуждаюсь. Просто почеши мне за ушами, я это люблю.

– Мне кажется, что многие важные вопросы в принципе не решаются, с ними просто приходится жить, это даже не изживание, потому что они не из-, не кончатся, а постоянное их решение снова и снова, когда они опять вылезают на передний план. Но что-то, конечно, действительно только со временем проходит. Принесёшь мне своего полевого воздуха с коноплёй?

– А обещать мы много чего не обещали – однако делаем – и вообще подарок и не обещают. Уеду я так поздно, как только можно, но среда будет забеганной – китайское посольство, американское посольство, редакция «Знамени», редакция «НЛО», на таком разгоне можно в Пекин бежать, а не лететь.

– Но эта боль от ожога всё не проходит и, может быть, никогда не пройдёт.

– Мы живём со всякими болями, их будет всё больше, надо с ними жить. Но тебе с этим человеком было хорошо? Наверное, да, если так больно. Тогда об этом можно помнить не только плохо.

– Что-то настроение у меня едкое какое-то, как бы не отравить кого. Пойду спрячусь из филантропических соображений.

– Фотоальбомы – вот всегда так – смотришь – вроде всего полно, покупать соберешься – ничего не подходит. Какие-то они мне попадаются слишком рекламные. Купил альбом Эдварда Уэстона – там немножко портретов, немножко эротики (очень эротичные раковины наутилуса), немножко пейзажи.

ЭДВАРД УЭСТОН

Он стоит на огромном камне, за ним – вода. Течения.

Слои реальности – подземный огонь, спокойная земля, скульптурный деревянный завиток, прозрачный лист стекла, белая лилия, воздух, зрачок, мозг. Где – фотография? В каждом?

Хрупкая округлость белого встречается с напряжённостью тонкой натянутой проволоки. Бесконечно раскрывающийся, повторяющий себя в толстых тяжёлых лепестках цветок. Раковина в ладонях камня. Смертоносная жёсткость мёртвого птичьего крыла – перья-штыки. Блеск фаянса – гладкость клюва, текучесть хобота. Блестящий фаллос сливной трубы, выходящий из чего-то выпуклого и повисший над тазом. Потолок и стена – из лучей, и подушка, вполне возможно, на потолке, хотя голова всё-таки окажется на ней сверху, так по ломаной направлено пространство.

Хаос дома с оконцами на разных уровнях, розетками-розами больше окон, и дверь со второго этажа в воздух. Ритм ломаных, крыш и карнизов, переходящих в течение труб – вертикальных для дыма, горизонтальных для чего-то еще химического. Обращенные вверх рупоры, балансирующие скворечники. За двойным поворотом трубы – небо. Одиночество шеренги труб в сером. Входной проём, белые блоки с перекладиной, сбросивший с себя дом. Лестницы, сбежавшие и собравшиеся в стаю. В дом из балюстрад, ступенек, изгибающихся перил. Треугольные сарайчики на цилиндрических столпах. Теряющие полуциркульность арки, осыпающиеся стены, дуги и перекрестия брошенного рояля. Они стали, наконец, собой – а не деталями технологического процесса или жилья.

Человек – только он сам. Даже художник – только воображает. Фотограф – находит. Фотография – объяснение мира как интересного (он не жесток, он просто не замечает нас, не подлаживается под наши планы, и потому расстраивает их чаще, чем помогает). Доверие к воображению и пища для него.