В месте здесь

Потому что есть дорога и не-дорога. Закручивающаяся, ломающая саму себя, но движущаяся линия – и неподвижное (и потому белое) пространство. Через щели в нем протискиваются шары. Склонившийся порождает тени, оплывает, но идёт упрямо. Собирая вращение, накапливая в них различия и полутона, голубое и серое, ноябрьский рассвет. Элегантность локона – или танцующей змеи. Яблоко висит во тьме тарелки, охваченное волнами тьмы, и осенний клён дирижирует превращением неба из серого в белое.

Не индийское тат твам аси, потому что другой – не я, а страна, по которой идти и понимать. Bird’s eye, worm’s eye – с птичьего полета, с червячьего прополза. Между Нью-Йорком и Нью-Мексико. Балансируя между формой и её свободой, когда она – не только она. Между рассказом и жидкой бесформенностью цвета. Между плодом и чертежом. Уходя от облика человека и приближаясь к его сознанию. Сама – фотографируемая до пор кожи, до косточки запястья. Чем меньше линий, тем они выразительнее. Ощущение богатства при отсутствии лишнего (потому что занудный реализм множества штрихов – дом Плюшкина).

Цветы – не хрупкие. Они живут. Камень только теряет свои частички, трещина в нем – навсегда. Цветок растёт, и рана может закрыться. На цветы не садится пыль – не держится на их мягкости. Они смывают её цветом и ростом.

Озеро льётся, сверкает зубчатой водой, увлекая слишком плавные холмы, слишком серое небо, стягивая его так, что и за ним вспыхивает цвет солнца. Серое дерево тянется всё ощупать своими ветвями. Меняющиеся, подобно музыке, и в то же время жёсткие, хранящие свой стержень внутри.

Порой это отчётливость невозможности прикосновения, желания, тоски. Камень, знающий, чего ему недостаёт. Бархатность лепестков петуний. Сон о мягкости. Сон о теплом цвете. Она рисовала цветы, кости, раковины – камни очень редко.

Лист – горная страна с рекой и притоками в долинах. Лист лаванды – оленьи рога. Лист, истончившийся до сиреневости, даже не до синевы. Лист, высохший как порох. Не разрыв, края которого могут совпасть, а разлом. То, что там было, исчезло, рассыпалось в прах. Лицо листа. Лица – листья.

Леди лилий – и костей. Удивленная собирательница, летящая над пустыней.

Кость тоже живёт, сама, как любой предмет, вне намёков на воскресение или перерождение. В листьях и костях – глазницы, и у тазовой кости – свои крылья, у кости спины – свой полёт. Кость – дерево внутри человека и зверя. Кость – пустыня. Человек несёт в себе пустыню и опирается на неё. Кость – тоже рама для мира. Глаз кости – не круг, он живёт, волнуется, окружая небо зубчиками или тенью. А белое – хороший путь в голубое, потому что от чистого света оно станет ещё более голубым. И кому, как не кости, удержать его. Её глаз сможет удержать и солнце. Рога оленьего черепа обнимают небо. Кость – ветер. Морская раковина, изогнувшаяся волна – тоже кость. Кость – цветок. Коровий череп столь же бел и полон завитков, как роза. Стоит костям пожить, и они обзаведутся бахромой, как лепесток или сухой лист. Что выдержит правду и угрозу черепа в летние дни – только цветок. Им вместе в белое горячее марево над пустыми горами.

Гора – лист, полный прожилок. А дерево может стать разрывом в нем. И если нет воды, потекут скалы, подхватывая жесткие крошки кустов. Волны холма – мускулы и морщины – улыбка земли. Глаза горы отражаются в воде.

Если горизонт не успевает за движением, он становится зубчатым, как колесо с наклонными зубьями. Поворот назад невозможен. Если написать гору столько раз, сколько сможешь, она станет твоей. Дерево – Джеральда или Лоуренса – не потому, что они владеют, а потому, что человек говорил с ним, заметил его.

Церковь в пустыне растёт из глинистой пустой земли. И дом должен быть увиден в его прямизне, как цветок в его волнах. Потому что чёрный квадрат – вход, а не обезбоженная икона Малевича. Небоскрёб не меньше цветка, вспыхивая окнами и дробясь на линии света. И так же поднят и выделен, приближён к глазам. Только ломаные вместо кривых. Его собственные ритм, точность и жёсткость. И углы нью-йоркского неба – как прожекторные лучи. И страна – это крест в пустыне, где его чернота и багровость неба делают излишним тело на нём. Есть крест моря (крест море), крест неба (крест небо), крест волнующейся земли или облаков.

Может быть, этот мир чуть упрощен. Контуры иногда – как сделанные из пластмассы, краски порой слишком ярки (так ярок цветной дым на эстраде), и предмет или человек никогда не бывает один, как бы ни желал. Так можно увидеть внутреннюю динамику лица, но не встречу лиц.

Beam – балка и луч. Жёсткость луча, несущего путь и мир. Пламя, зелёное добела. Может быть, цветок больше человека. И, возможно, более реален, чем тот, кто на него смотрит. Череп больше горы. Ласка пера, касающегося раковины или кости. Склонившиеся к прорастающему из глубины колодца, к несущему тьму и плотность окатанного валуна – но что это? струйка дыма, поднимающая камень?