В мире античных образов

И эта группировка не особенно опасна, по мнению Цицерона. С характерной для рабовладельца иронией он отмечает только: не придется ли этим честолюбцам «уступить свое место какому-нибудь беглому рабу или гладиатору». Очевидно, воспоминания о Спартаке еще были живы у изворотливого адвоката.

Можно подумать, что данная группировка не составляла кадров катилинарцев, но скорее была тем резервуаром, откуда могли появиться вожди подобных движений. Слабость демократических и революционных движений, в древнем Риме в особенности, очень ярко иллюстрируется тем фактом, что во главе этих движений обычно становились выходцы из высших слоев населения. Социологически это вполне соответствует тому, что подлинной социальной революции с захватом политической власти новым классом на почве появления нового способа производства рабовладельческая социально-экономическая формация не знала. Политические перевороты ограничивались в ней лишь переходом собственности из одних рук в другие. И закончилась она «совместной гибелью борющихся классов».

Гораздо более серьезным представляется следующий, третий, разряд катилинарцев. Это сулланские ветераны, граждане в общем «благонамеренные и твердые», но живущие «слишком не по средствам и совсем несоответственно со своим положением», а потому впавшие в долги, от которых «им и захотелось избавиться». Эти любители роскошной жизни возбудили надежду на грабежи «в некоторых поселянах — людях маломочных и бедных». Эта странная комбинация задолжавших сибаритов и бедняцкого крестьянства нуждается в расшифровке. Эта расшифровка дается в цицероновской речи за Мурену, сказанной еще до ликвидации катилинарского движения, перед двумя последними речами Цицерона против Катилины. Пытаясь спасти Мурену, обвиненного в подкупе, указанием на то, что его подзащитный был конкурентом Катилины, Цицерон рассказывает: «Катилина тем временем расхаживал бодро и весело, окруженный толпой молодежи, сопровождаемый своими кинжальщиками и доносчиками... шумно приветствуемый своей ратью из арретинских и фезуланских колонистов, из разношерстной толпы которых выдавались жертвы бедственной сулланской эпохи. Его лицо дышало свирепостью, его взор — преступлением, его речь — самомнением». «Арретинские и фезуланские колонисты» — роскошествующие сулланские ветераны, а «жертвы сулланской эпохи» — обездоленные проскрипциями и конфискациями Суллы сыновья жертв реакционного террора. Давление ростовщического капитала объединило в одну единую группу и экспроприаторов и экспроприированных. Это уже настоящие и частично обладающие военной выучкой кадры революционного движения.

Чрезвычайно реальна и ощутима следующая группа катилинарцев. В нее входят должники самого разнообразного рода и калибра, и «все они в своем подавляющем большинстве из города и деревень, как слышно, двигаются в лагерь Катилины». Саллюстий — и это очень важно — резко подчеркивает тот факт, что Катилина решился на свое выступление, «учитывая факт колоссальной задолженности, лежащей повсеместно на римских гражданах». Более подробный анализ этого крайне разношерстного слоя катилинарцев представляет некоторые затруднения, но сюда, по всей вероятности, входили и разорившиеся крестьяне, и разорившиеся ремесленники, на которых конкретно оправдалось замечание Маркса о том, что ростовщичество разрушает и уничтожает античную собственность и мелкокрестьянское производство. Благодаря участию в катилинарском движении массы должников всякого покроя и пошиба лозунг кассации долгов и выдвинулся на первый план и придал специфическую окраску программе «анархистов», как именует катилинарцев Моммзен, но нельзя сомневаться и в том, что разоренное италийское крестьянство, когда-то привлеченное в Рим Сатурнином и которым не смог или не сумел воспользоваться Рулл, широко влилось в ряды революционеров.

Цицероновская классификация здесь обрывается, так как последний разряд катилинарцев, «из которого произрастут новые катилины», принадлежит к области уголовно-нравоучительного романа, созданного родосской риторикой оратора. Цицерон характеризует здесь не столько реальных участников движения, не один из его основных кадров, сколько размножает портрет своего врага. Это «все прелюбодеи, все развратники и бесстыдники», которые ходят «напомаженными, щегольски причесанными, гладко выбритыми или с изящной бородкой, в туниках с длинными рукавами, ниспадающими до самых пяток, закутанными в целые паруса, а не тоги», которые «научились не только любить и быть любимыми, не только танцевать и петь, но также владеть кинжалами и приготовлять ядовитые напитки». Цицерон и сам чувствует, что зашел чересчур далеко в своих ораторских эффектах, и на свой вопрос: «Чего же хотят эти жалкие люди?» — находит, правда, язвительный ответ: «Неужели взять с собой в лагерь своих развратных девчонок? Да и как, в самом деле, им обойтись без них, особенно в теперешние уже длинные ночи!» Но за этой язвительностью зияет пустота. Странная задача у будущих катилин!