В начале было Слово, а в конце будет цифра

Да, эти слова «классика» очень красноречивы. Но ведь «классик» из Ясной Поляны также не с неба свалился. Он ведь учился у других «классиков». В том числе французских просветителей. Среди них особенно любимыми у Льва Николаевича были Вольтер и Руссо. Сочинения Вольтера (1694–1778) были известны Толстому с ранних лет. Произведения этого просветителя (как на языке оригинала, так и в переводах) достаточно полно представлены в яснополянской библиотеке. Цитаты и афоризмы из Вольтера присутствуют как в публицистике, так и в художественных сочинениях Толстого. Думаю, что Льву Николаевичу следовало бы не только погружаться в книги этого французского философа и писателя, но и обратить внимание на то, как он уходил из жизни. Сиделка, присутствовавшая при кончине Вольтера (1694–1778), заявила, что больше никогда не станет ухаживать за умирающим безбожником: слишком страшно. Властитель многих умов, основоположник глумливого вольномыслия кричал: «Христос, Ты победил, я иду в ад!..» Нераскаянные грехи навалились на душу, она осталась наедине с инфернальными «кураторами» философского и литературного творчества Вольтера. Кажется, Лев Николаевич повторил самую страшную ошибку своего французского кумира.

Что касается «пролетарского писателя» Горького, то, пожалуй, его кончина, как никакая другая писательская смерть, окутана тайной. А тайна стала питательной почвой для множества версий и мифов. Но есть и совершенно очевидные детали конца Горького. Его медсестрой и, судя по всему, женщиной, находившейся в неформальных отношениях с писателем, была Олимпиада Черткова. Вот ее свидетельство: «За день перед смертью он в беспамятстве вдруг начал материться. Матерится и матерится. Вслух. Я – ни жива ни мертва. Думаю: „Господи, только бы другие не услыхали!“»[272]

А вот Михаил Булгаков, автор «евангелия от сатаны» (то бишь – «Мастера и Маргариты»). Приводя воспоминания современников, Б. Соколов пишет: «…автор „Мастера и Маргариты“ недвусмысленно отвергает церковное христианство, загробную жизнь и мистику. Посмертное воздаяние заботит его лишь в виде непреходящей славы»[273]. Ю. Воробьевский так пишет о конце жизни Михаила Афанасьевича: «Перед смертью Булгаков ослеп и лишился речи. И словно чья-то чужая воля выдавила из него последние слова: „Чтобы помнили“. В них слышится лукавый шепот „царя над всеми сынами гордости“, демона посмертной славы»[274].

Но, слава Богу, не всегда кончина писателя или поэта похожа на ту, какая была у Толстого, Вольтера, Горького или Булгакова. Есть немало случаев, когда последние слова писателей свидетельствуют об их раскаянии и о том, что в той, другой жизни, они наконец обретут свободу от своего «куратора». Можно полагать, что такие писатели даже в пору своей творческой активности понимали все риски творчества и пытались их избегать (хотя далеко не всегда это и удавалось). Наверное, эти писатели на протяжении своей творческой жизни помнили (или периодически вспоминали) евангельские слова: «От слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12:37). И эти слова на протяжении жизни мучали их, приводили время от времени к слезам, покаяниям, заставляли рвать рукописи. Приведу три таких позитивных примера[275].

Н. В. Гоголь (1809–1852), истерзанный врачами, которые пытались оживить его всеми новейшими средствами, кричал и отбивался. «Как сладко умирать… не мешайте… мне так хорошо» – шептал он, обессиленный, и требовал: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!»; когда-то он писал о длинной лестнице Бога: от неба до самой земли.

Впрочем, для понимания личности Гоголя нельзя ограничиться знакомством лишь с последними днями жизни писателя. Нужно знать с последних годах его жизни, которые демонстрировали напряженную внутреннюю борьбу, проходившую в душе Гоголя. Борьба была между Гоголем-христианином и Гоголем-писателем. О некоторых внешних проявлениях этой борьбы сегодня почитатели его творчества знают. Это и сжигание второго тома «Мертвых душ» (1845). Это и написание работы, совершенно не похожей на все предыдущие произведения писателя и получившей название «Избранные места из переписки с друзьями» (увидела свет в 1847 году). Это и поездка на Святую Землю к Гробу Господню (1848). Это и плотное общение писателя со своим духовником отцом Матфеем Константиновским (с 1849 года). Писатель почти полностью прекратил свое литературное творчество. Подолгу стал задумываться о смерти. Вот, например, Гоголь написал своему другу поэту Василию Жуковскому: «Пришло мне умирать… Скажи, старший товарищ, как умирать? Песни ли поэта искупают вины его? Неужели еще и проходя смертное испытание, необходимо лицедействовать и корчить из себя Орфея?»[276] Ю. Воробьевский, описывая эту внутреннюю борьбу писателя и его кончину, заключает: «Принесенный в жертву Гоголь-поэт, может быть, спас душу Гоголя-христианина»[277].