В начале было Слово, а в конце будет цифра

Немного нашлось в дореволюционной России людей, которые сумели выразить свое неприятие творчества Гёте. Одним из них был К. Н. Леонтьев[233]. Он писал: «…а знаете, кого я всей душой теперь ненавижу? Не угадаете. Гёте. Да, от него заразились и все наши поэты, и мыслители, на чтении которых я имел горькое несчастие воспитаться и которые в жизни меня столько руководили! „Рассудочный блуд, гордая потребность развития какой-то моей личности“… и т. д. Это ужасно! Нет, тут нет середины! Направо или налево! Или христианство и страх Божий, или весь этот эстетический смрад блестящего порока!»[234]

Беспочвенность творческой интеллигенции России

Владимир Еремин в короткой заметке перечисляет основных европейских писателей, оказавших в позапрошлом веке наибольшее влияние на русскую литературу. Среди англичан кроме упомянутого Байрона это также Вальтер Скотт и Чарльз Диккенс. Первый из них оказал влияние на Пушкина, второй – на Толстого, Достоевского, Гончарова, Тургенева. На Достоевского, в частности, большое впечатление оказал роман Диккенса «Холодный дом». Среди немцев кроме упомянутого Гёте также Гофман и Шиллер. Среди французов – Бальзак, Гюго, Флобер и Стендаль. Ими увлекались Тургенев, Чернышевский, Толстой, Достоевский. Так, на Толстого большое впечатление оказали произведения Стендаля. Толстой очень хорошо отзывался о Викторе Гюго, считал роман «Отверженные» лучшим произведением той эпохи и позаимствовал из него многие мотивы для своего «Воскресения». А образ Анны Карениной имеет сходство с госпожой Бовари из романа Гюстава Флобера[235].

Все эти примеры доказывают тезис о беспочвенности российской творческой интеллигенции, который в порядке самокритики был сформулирован некоторыми ее представителями после революции 1917 года. Вот что писал в эмиграции русский философ Николай Бердяев (1874–1948) о беспочвенности российской интеллигенции в целом и литературной интеллигенции в частности: «Для интеллигенции характерна беспочвенность, разрыв со всяким сословным бытом и традициями, но эта беспочвенность была характерно русской. Интеллигенция всегда была увлечена какими-либо идеями, преимущественно социальными, и отдавалась им беззаветно. Она обладала способностью жить исключительно идеями. По условиям русского политического строя интеллигенция оказалась оторванной от реального социального дела, и это очень способствовало развитию в ней социальной мечтательности. В России самодержавной и крепостнической вырабатывались самые радикальные социалистические и анархические идеи. Невозможность политической деятельности привела к тому, что политика была перенесена в мысль и в литературу. Литературные критики были властителями дум социальных и политических. Интеллигенция приняла раскольнический характер, что так свойственно русским. Она жила в расколе с окружающей действительностью, которую считала злой, и в ней вырабатывалась фантастическая раскольничья мораль. Крайняя идейная нетерпимость русской интеллигенции была самозащитой; только таким путем она могла сохраниться во враждебном мире, только благодаря своему идейному фанатизму она могла выдержать преследования и удержать свои черты. Для русской интеллигенции, в которой преобладали социальные мотивы и революционные настроения, которая породила тип человека, единственной социальностью которого была революция, характерен был крайний догматизм…»[236]

Итак, беспочвенность российской интеллигенции связана с другими важными отличительными ее особенностями. Представители этого сословия (или, выражаясь языком советского времени, «прослойки») были раскольниками, нетерпимыми фанатиками и революционерами. Это был их modus vivendi – способ существования и выживания[237]. При этом значительная часть их революционного фанатизма и энергии сублимировала в литературу. Это было и относительно безопасно для интеллигенции (зачем лезть на баррикады?). И довольно эффективно (через художественные произведения можно было спровоцировать выйти на баррикады миллионы людей).

Не буду отнимать хлеб у филологов и литераторов. Пусть они продолжат перечисление примеров влияния европейских безбожных писателей на русскую литературу. Именно поэтому ей и не удалось стать действительно «русской» и «национальной». Бог для русского писателя если и не умер, то, по крайней мере, стал неинтересен. Его в литературе заменил европейский гуманизм. Непривычно строго, но справедливо об этом пишет В. Острецов: «Сколько бы мы ни вчитывались в строки „Капитанской дочки“, сколько бы ни восхищались прелестью стиха в „Евгении Онегине“, сколько бы ни вникали в глубины мысли Достоевского, мы ни на секунду не увеличим ни свой от Бога данный нам разум, ни его мыслительные способности, не приблизим себя к истине и не получим импульс к борьбе за национальную независимость. Ибо ясно, что сам смысл слова „национальный“ нами утрачен, а из произведений классиков его не выловишь… Там один „гуманизм“. Именно он погубил историческую Россию»[238].