В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием

Всё случилось, когда Витя пригласил меня с Аделиной на премьеру оперы «Мадам Баттерфляй» в «Метрополитен». Аделина была в тот вечер занята, и я пошел на премьеру один. Витя работал тогда с группой операторов над фильмом об этом театре с упором на интернациональный состав его солистов. Он сказал, что в главной роли выступает сопрано из России — это ее дебют на самой известной в мире сцене. В Советском Союзе опера Джакомо Пуччини шла под названием «Чио-Чио-Сан» — я слушал ее несколько раз. Это одна из моих любимых опер — трехактный страстный монолог любящей женщины, в котором все остальные действующие лица присутствуют лишь постольку поскольку, то есть для создания надлежащего фона. В программе было сказано, что в роли Баттерфляй дебютирует русская певица Светлана Однолько родом из «сибирской глубинки», выпускница Санкт-Петербургской консерватории и солистка Мариинского театра. Далее перечислялись партии оперного репертуара, спетые ею в ряде известных европейских театров. Это всё, что я успел узнать об исполнительнице главной роли до подъема занавеса. В первом акте после довольно скучного начала русская солистка внезапно придала действию динамику, но, как мне показалось, сама оставалась несколько скованной вплоть до финальной сцены с великолепным любовным дуэтом Баттерфляй и Пинкертона. Вы, конечно, знаете, что у слушателя классической оперы не бывает среднего состояния — опера либо захватывает до конца так, что «комок в горле» и летишь вместе с каждым извивом музыки, либо оставляет настолько равнодушным, что думаешь о чем-то постороннем. Финал первого акта захватил меня целиком и уже не отпускал до самого трагического конца оперы. У Однолько был великолепный сильный голос — сопрано с насыщенным и объемным звучанием низких нот, как у меццо-сопрано. Она была красива, хорошо сложена, а главное — с первого своего появления заставила зрителя поверить в тот образ, который лепила. Я ждал с нетерпением второго акта, в котором Баттерфляй не покидает сцену, а главное — поет знаменитую центральную арию всей оперы с мелодией невыразимой словами красоты. Там и текст прекрасный, но что значат даже самые поэтические слова без той мелодии… Русская пела по-итальянски о том, что в один ясный и желанный день она увидит дымок в туманной дали моря, а потом белый прекрасный корабль войдет в гавань и привезет ее любимого. Но она не побежит навстречу, а будет ждать его, притаившись на склоне холма. Напряженность мелодии и голоса нарастают:

Вот маленькою точкой там, смотри же,
Один вдруг отделился, спешит сюда, всё ближе.
Кто идет? Кто идет? Сузуки, угадай.
Кто зовет? Кто зовет — «Баттерфляй, Баттерфляй!»

И вдруг мелодия изнутри порывисто взрывается, и голос покорной и нежной Баттерфляй звучит с такими силой и страстью, что ее призрачная мечта, кажется, вот-вот сбудется:

А сердце рвется,
Не выдержит оно такого счастья…

Я был еще под впечатлением этой чудесной музыки и бури оваций, устроенной темпераментными нью-йоркскими меломанами русской певице, когда в ложу зашел Витя и сказал, что может немедленно познакомить меня с ней. Не в меру взволнованный, я чувствовал себя ведомым какой-то непонятной внешней силой, когда мы шли театральными закоулками за сценой в гримерную актрисы.

Когда мы вошли, она уже сняла парик с длинными черными волосами. Светлана оказалась коротко стриженной шатенкой, не такой эффектной, как на сцене, но очень милой молодой женщиной со слегка вздернутым носиком на вполне славянском лице. Виктор отрекомендовал меня всякими высокими словами. Я поздравил Светлану с успехом, рассказал, как люблю эту оперу, что слушал ее еще в Советском Союзе с Марией Биешу в главной роли, но что сегодняшнее исполнение превзошло всё, что мне известно, — это была правда. Светлана отвечала со сдержанной благодарностью. Я был очень возбужден и многословен, сказал, что Пуччини, на мой взгляд, последний оперный классик, что на нем классическая опера закончилась и никогда уже не возродится, напористо пытался обосновать эту точку зрения примерами неудачных современных опер. Она с улыбкой, обращенной к дилетанту, возражала: «Не думаю, что настало время хоронить оперу… Я вскоре буду петь в „Войне и мире“ Прокофьева, а ведь эта опера написана лет на двадцать позже последней работы Пуччини». Я упорствовал, чтобы только не заканчивать этот разговор: «Премьера оперы „Турандот“ была в 1926 году — уже после смерти автора. Думаю, что это и есть дата конца оперной классики». Светлана встала, давая понять, что встреча окончена, подала мне руку и сказала: «Через два года после предлагаемой вами даты „конца“ Шостакович написал оперу „Нос“, и вскоре „Метрополитен“ будет ставить ее… Была рада познакомиться, Виктор говорил мне о вас много хорошего. Спасибо за добрые слова…»