В новый день

К моему превеликому сожалению и приступу кашля, вопросов появлялось куда больше чем ответов, хотя, если подумать, в этом и заключалась моя задача как детектива, и, если совсем уж начистоту, правильно заданный вопрос куда лучше размытого ответа, но на данном этапе вопросы были в духе «кто эта девушка?», «где она может быть?», «охотятся ли те парни тоже за ней, или они охотятся за мной, охотящимся за ней?», и я предлагаю рассмотреть третий вопрос более детально, потому что в нем могут скрываться некоторые зацепки, улики, подсказки, намеки, маленькие паутинки, которые приведут меня в логово жирного тарантула или черной вдовы, и вот до чего я додумался: если они охотятся за ней, а меня устраняют как свидетеля, то это значит, что она представляет куда больший интерес, чем может представлять обычная красивая девушка двадцати восьми лет, и им самое главное получить ее обратно, потому что она должна что‑то сделать для них или сказать им или помочь в чем‑то или не дать помешать, но если им нужен я, а именно — не дать мне настичь ее первым, то тогда в самом факте ее существования кроется какой‑то секрет, какая-та истина, которая не должна быть раскрыта, какая‑то реликвия, артефакт, которого не должны коснуться руки человеческий, как какой‑то музейный экспонат, который сам взял и пробил к чертовой матери стеклянную витрину, и при этом, если они охотятся за мной, получается так, что не важна ее судьба, главное, чтобы я не узнал в чем тут дело, потому что, если я узнаю, то это автоматически узнают и мои работодатели, потому что мои глаза и уши — их глаза и уши, хочу я того или нет, и плевать, что с девчонкой, главное — не дать мне и им выведать эту тайну.

Самой главной тайной лично для меня оставался сам факт повторного появления в моей жизни этой женщины, и если у каждого детектива должна быть своя femme fatale, то в моем случае фатальный элемент отсутствовал напрочь, поскольку в своей время именно ее руки держали то сердце, которое теперь стучало, словно девяностолетний дед, решивший совершить утреннюю пробежку, держа при этом чугунные гири, и те же руки зашивали мои легкие, которые покрывались новыми дырками от никотиновых пуль, она залечила мои кости, которые все равно потом ломались, когда я пьяный лез в драку с очередным копом или наркоманом или наркоманом-копом или просто падал кубарем с лестницы, не в состоянии дойти до своей очередной однодневной комнаты, потому что я не хотел трезво взглянуть правде в глаза, и предпочитал напиться до такой степени, что не то, что бы глаз этих, а вообще ни хрена перед собой не видеть, потому что я не смог защитить единственного человека, который хотел, чтобы этот мозг дальше думал лишь о то, как бы врезать кому или найти денег на сигареты, чтобы этот рот дальше смог пить виски и выплевывать остроты, чтобы эти руки могли стрелять и бить, потому что она знала, и я знал, и все мы знали, что этот мозг способен думать еще и о том, как вытащить нас обоих отсюда и как завести семью, потому что этот рот мог целовать ее и говорить ей по утрам, какая она красивая, потому что эти руки могли еще и обнимать ее, и с помощью них я мог построить нам обоим дом где‑нибудь далеко-далеко, где нас никто не увидит, но я, вместо того, чтобы превозмочь как‑то, выйти за грань своих возможностей, я сдался, я сдулся, я позволил ей совершить самую страшную ошибку в ее жизни, я фактически сам нажал на этот курок и не остановил ее, и мне плевать, что она, может быть, хотела этого, но я считаю, что единственный случай, когда мужчина может силой заставить женщину что‑то сделать, даже против ее воли, так это заставить ее жить.

10

Полуосвещенный коридор. Неприметная, но крепко сбитая дверь, весьма чистая, но нельзя сказать, что живущий за ней любит следить за своими вещами.

Бледно-зеленая, местами облупившаяся краска вокруг.

Звук из динамика:

— М-м, чего тебе? Один? Хвоста нет?

— Только рога и копыта, — мой ответ.

Небольшая одышка: до этого был слишком долгий подъем по лестнице.

— Не забыть — поменьше сигарет, — говорю я тихо.

Раздраженный голос снова нарушает тишину:

— Пр-роходите, господа.

Звук работающего механизма. Открывается дверь, я прохожу внутрь. Не успев и наполовину просунуться внутрь, я чувствую, как сзади меня что‑то подталкивает — это дверь торопится впустить меня, чтобы так же торопливо, но мягко закрыться.

Потемки, цвета все слились в одно серое пятно. Свет лился исключительно из‑под двери передо мной.

Небольшая прихожая, и там, где у людей обыкновенно стоит обувь, было абсолютно пусто. Две двери: одна, впереди, и откуда шел свет, вела в его комнату, слева был проход на небольшую кухню, состоявшую из холодильника да плит. Дверь слева вела в зал. Тесновато, все нагромождено — но можно посудить, что квартира на самом деле весьма просторная. Но пока что я этого не вижу.

Нечем вытереть ноги.

Из его комнаты слышится мерное гудение компьютерных кулеров, сопровождаемое то редким, то торопливым клацаньем по клавишам клавиатуры. Из‑за таящего снега на моих ботинках звук шагов становится противным, склизким.