В окопах Сталинграда

Шура перетащила свои цветы, и оттого, что комната была маленькой, казалось, что их стало больше. Соседи были славные, тихие, незаметные и очень были довольны новой парой — у предыдущих жильцов было трое детей, и, по рассказам соседей, довольно беспокойных.

Жизнь текла мирно и тихо. О Феде никогда не говорили. Он еще до прихода Николая уехал в Ригу, как только ее освободили. Он понял, что ему надо уехать, понял с того самого еще дня, как пришел Сергей. Шура замкнулась, стала молчалива. Она ждала Николая — Федя понял это. Он уехал. Как-то от него пришло письмо. Коротенькое, на двух страничках. Брат погиб на фронте, отец и мать его оказались живы. Сам он устроился на завод ВЭФ, тот самый, где когда-то слесарничал и сейчас продолжал слесарничать его отец. Вот и все. О Шуре очень скучает. Шура прочитала письмо на кухне, хотела порвать, потом раздумала, положила в сумочку и пошла на службу. Больше от Феди писем не было.

С октября прошлого года Шура работала в крупной проектной организации чертежницей. Николай прошел комиссию, получил третью группу и работал сейчас физруком в школе.

В школу эту он попал совершенно случайно. До этого работал в райжилуправлении.

Это были тяжелые три месяца — ноябрь, декабрь и январь. Кагановичский район был самый разрушенный в городе. Квартир не хватало. Дома на девяносто процентов были аварийными. Люди жили в кухнях, в ванных комнатах, в каких-то коридорах и кладовках.

Николай был инспектором. Ходил по квартирам, проверял заявления, выслушивал жалобы, составлял акты, присутствовал при страшных квартирных ссорах. Везде — на улицах, в магазинах, в кино, на темных лестницах, в еще более темных коридорах — его останавливали и, приперев к стенке, просили, угрожали, плакали, совали ему деньги, а у кого их не было, смотрели жалобными глазами и говорили: «Мы поблагодарим вас, товарищ Митясов, поблагодарим».

Одним словом, дело было нелегкое. И все-таки первые недели Николай работал с увлечением. Целый день вокруг были люди — демобилизованные, реэвакуированные, погорельцы, — люди, которым нужна была помощь и которым, по мере сил и возможностей, он пытался помочь.

Но вскоре оказалось, что взгляды на эту помощь у Николая и его начальника, Кочкина, не совсем совпадают. Начались трения, мелкие, а потом и крупные стычки. Чем бы все это кончилось — неизвестно, — Кочкин был хитер и оборотист, чего о Николае никак нельзя было сказать, — но тут, на счастье, подвернулся Ромочка Видкуп.

Пришел он к Николаю с кучей бумажек и отношений, в шинели с желтыми от тола пятнами, и долго доказывал свои совершенно несостоятельные права на какую-то пятиметровую комнату без окна. Они поспорили тогда — Видкуп грозился, что пойдет куда-то жаловаться и напишет письмо Михаилу Ивановичу Калинину, и говорил при этом настолько несдержанно, что Николай вынужден был попросить его выйти из комнаты и не мешать работать. Потом они совершенно случайно встретились не то в прокуратуре, не то в горсовете, и тут вдруг выяснилось, что оба они лежали в Баку в одном отделении и у одних и тех же врачей. Начались воспоминания, потом прошлись по улице, и кончилось все тем, что Видкуп затащил Николая в 43-ю школу, где работал сначала истопником, потом комендантом, а сейчас, по совместительству, и старшим пионервожатым.

— Слушай, — сказал на прощание Ромочка, — переходил бы ты к нам, ей-богу. Нам как раз физрук нужен, третий месяц ищем. А там тебя слопают, это ясно. И если свернут когда-нибудь твоему Кочкину шею — а от этого ему не уйти, — то, поверь мне, до того он раз двадцать успеет тебе свернуть.

Николай вздохнул, почесал затылок, а через неделю между ним и Кочкиным произошла стычка, чуть не кончившаяся скандалом. К счастью, все обошлось относительно мирно — Николай только обозвал его жуликом и взяточником, хлопнул дверью и пошел в райком.

— Если хотите, чтоб получилось дело, — сказал он там секретарю, тому самому, который послал его в РЖУ, — направьте в эту шарашкину контору человека поопытнее во всех этих делах, чем я. А мне разрешите вернуться к моей довоенной специальности. Вот в школе, говорят, физрук нужен. А у меня все-таки два года института…

Секретарь отчитал его, сказал, что для того и послал в эту «шарашкину контору», чтобы он там порядок навел, но, по-видимому, нотацию свою прочел главным образом из педагогических соображений. Дней через десять в РЖУ появился новый инспектор — демобилизованный инженер-сапер.

Так началась педагогическая деятельность Николая.

После РЖУ школа показалась Николаю раем. То ли потому, что дети вообще больше любят учителя физкультуры, чем, скажем, учителя немецкого языка, то ли потому, что в самом Николае, опять столкнувшемся после такого перерыва со спортивными снарядами, проснулось что-то довоенное, физкультурное, а может, и потому, что в Николае таилась какая-то не обнаруженная до сих пор педагогическая жилка, — так или иначе, но уже на второй день с полдюжины ребят провожали его домой.

Было это в январе.