В окопах Сталинграда

— Мне надо с тобой поговорить, Николай, — сказала Валя. — Даже не поговорить, а попросить об одном одолжении.

Николай молчит. Может быть, он кивнул головой — Валя не смотрит в его сторону. Она вдруг чувствует, что не находит слов.

— Дай мне папиросу, — говорит она.

Николай вынимает из кармана пачку. Валя на ощупь берет папиросу, спички, закуривает, делает несколько затяжек. Опять закружилась голова — как в тот раз…

— Так вот, — говорит она. — Я думаю, лучше всего будет, если ты… В общем, не приходи больше. Не надо. — И, помолчав: — Мне это неприятно.

— Неприятно?

— Да, неприятно.

Молчание. Валя срывает еще несколько листьев и бросает их вниз. Они падают на тротуар.

— Но это же неправда, — говорит Николай очень тихо и раздельно.

— Нет, правда. И если ты честный человек, ты должен сам понять.

Несколько секунд Николай еще стоит. Потом она слышит, как он проходит по комнате, как скрипят половицы. В глубине квартиры хлопает дверь.

Вот и все…

Валя возвращается в комнату, ложится на диван и долго лежит, уткнувшись лицом в подушку.

15

Первый курс любого института всегда самый трудный. Особенно для того, кто попал на него прямо с фронта или почти прямо с фронта.

Первое время кружится голова. В переносном и даже в буквальном смысле. Необычная обстановка, непривычные люди, профессора и преподаватели, с которыми не знаешь, как держаться, книги, в которых ничего не понимаешь, логарифмы, интегралы, абсциссы, дифференциалы — сам черт ногу сломит. И многие бросают. Не выдерживают и бросают…

Николай не бросил. Но не потому, что ему было легче, чем другим. Напротив, ему было труднее, чем очень многим. Но именно в этой трудности, может быть, и заключалось как раз то, что было так необходимо ему сейчас.

День загружен до предела. Вставать приходится в половине восьмого. В восемь начинаются лекции, в три кончаются. Вечером иногда бывают семинары — правда, не часто: два, а то и один раз в неделю. Кроме того, надо готовиться к следующему дню, еще три-четыре часа просидеть над книжкой и ложиться в два-три, иногда даже в четыре часа ночи. На первых лекциях Николай часто засыпает. Преподаватель о чем-то говорит, Николай слушает и дремлет, потом вдруг видит, что ребята над ним смеются. Впрочем, они тоже часто засыпают. Получается как на фронте — больше всего хочется спать.

Трудно. Трудно вставать в половине восьмого, когда ложишься под утро. Трудно сидеть за партой — в институте почему-то не столы, а узенькие школьные парты, ноги все время во что-то упираются. Трудно следить за тем, что говорит и пишет на доске преподаватель. Еще труднее все это записывать, а потом дома разбирать.

Особенно трудно с математикой и начертательной геометрией. Николай до сих пор никогда не чертил и не рисовал (в армии ему всегда доставалось за плохо сделанные схемы), и все эти проекции и аксонометрии никак ему не даются. Но математика хуже всего — хуже начерталки, хуже физики.

Читает ее профессор Корчагин — тихий, спокойный, никогда не раздражающийся. Он читает аналитическую геометрию. Возможно, это даже и интересно, но когда Николая вызывают к доске, он вдруг чувствует, что весь покрывается потом. Перед командующим армией так не волновался, как перед этим спокойным, с усталыми, никогда не улыбающимися глазами человеком, стоящим у исписанной формулами доски.

— Ну что ж, садитесь, — говорит он, печально глядя на гвардейский значок Николая. — Понимаю, что трудно. Садитесь. Просмотрите к следующему разу еще раз материал.

И Николай всю ночь сидит в общежитии над книгой, просматривает к следующему разу еще раз материал, а голова — как камень, ничего не понимает.

Кроме этого, приходится еще отвечать за всю группу.

Курс состоит из двух групп. В своей Николай самый старший — почти все остальные моложе двадцати четырех лет. К тому же он единственный коммунист, остальные — беспартийные, комсомольцы и только два кандидата партии, — поэтому его избирают старостой. Опять стал чем-то вроде командира, многие даже называют его капитаном.

Есть на курсе две девушки — Поступальская и Гарф. Ходят всегда вместе, сидят рядом, стесняются. Да и все другие присматриваются еще пока друг к другу, держатся особняком.

Почти треть группы — девять человек из тридцати — не только учатся, а еще где-то работают, и это, конечно, отзывается на успеваемости. Секретарь партбюро, немолодой уже, по-чапаевски усатый, спокойный и всех умеющий успокаивать Хохряков говорит Николаю:

— Знаю, что у тебя многие работают, все знаю. Но те, которые не работают, могли бы получше заниматься. Фронтовички́ твои как? Не качают?

— Да ничего, — уклончиво отвечает Николай. — Трудновато, конечно, что и говорить, на троечках больше выезжаем.

— Подтяни их, Митясов, подтяни. Не к лицу тебе, чтоб твоя группа отставала. Подтяни.

И Николай подтягивает.

С фронтовиками, за исключением одного, действительно тяжелее всего. На курсе их, не считая Николая, пять человек — Казанцев, Григорчук, Антон Черевичный, комсорг группы Левка Хорол и Громобой. Настоящая его фамилия Громовой, но иначе, как Громобой, на курсе его не зовут.