В окопах Сталинграда

— Ну ладно, ладно, — и, чтобы переменить разговор, спросила: — Так какую же ты профессию выбрал?

— Инструктор по теории пилотирования при аэроклубе, — мрачно сказал Сергей. — Хорошо звучит, а?

Он козырнул и отправился на кухню.

— Значит, опять летаешь? — спросила Шура, когда он вернулся из кухни чистенький, с невытертым в ушах мылом.

— Черта с два! Только название, что инструктор. Гоняю по учреждениям, выколачиваю доски, гвозди, цемент. Завхоз, в общем.

Он повесил полотенце на гвоздь, вышел на балкон и развалился в своем любимом плетеном кресле.

— Сидят там эти бюрократы, дюймового гвоздя из них не выколотишь. Животы себе поотращивали, канцелярские души. Хлопцев жаль, хорошие подобрались, а то плюнул бы, ей-богу, и послал бы всех к такой-то матери… Лезешь за шестьсот рублей из кожи вон, а им, начальникам этим, подавиться бы им на том свете, хоть бы хны…

Он стукнул кулаком по колену. Шура улыбнулась и, зная, что, если вовремя не перебить Сергея, он в своем гневе дойдет до нецензурных слов, спросила:

— А в Москву чего ездил?

— Как — чего? Не гулять, я ж тебе сказал. Голоса там лишился, все кулаки об столы оббил, но дело сделал — к весне «удвешка» будет. Покричишь — всего добьешься.

Он стал рассказывать о Москве. До этого он был в ней только раз — в середине октября сорок первого года. Темная, тревожная, с висящими в небе аэростатами, она произвела тогда на него мрачное впечатление.

То были самые трудные дни в жизни Москвы. Учреждения эвакуировались. По пустынным улицам проезжали машины, груженные шкафами, стульями. На окраинах и на самых широких улицах строили баррикады, расставляли в несколько рядов железные ежи. Дома были раскрашены в нелепые, яркие цвета. На некоторых нарисованы были деревья и целые рощи. У людей были напряженные лица.

Сейчас не то. Летчицкое сердце Сергея не могло нарадоваться обилию машин. Их было так много, столько их бегало теперь по улицам, что Сергей часами, забыв обо всем, спорил с шоферами о преимуществах тех или иных марок и с упоением возился, уткнувшись вместе с шофером в закапризничавший карбюратор. Ненавистный всем москвичам запах бензина нравился ему.

Метро ему тоже понравилось. Но не красотой своей — все эти мраморы и граниты на Сергея мало действовали, — а чистотой — спичку даже не уронишь! — и четкостью работы. Сергей любил четкость и безотказность механизма, в метро он это нашел.

Кроме того, он был в планетарии и стереокино. Но ни то ни другое ему не понравилось.

— Большой интерес на звезды смотреть. А в кино этом только шея болит. Ну его…

И все-таки поездкой своей Сергей остался доволен. Зато, когда он вернулся домой и ввалился в свою сырую, засыпанную окурками комнату, ему стало вдруг скучно.

— Берлога, одно слово, берлога. Решил к тебе зайти. — Сергей искоса посмотрел на Шуру. — Дай хоть картинку какую-нибудь на стенку или цветов горшочек.

— Бери, — сказала Шура.

— А тебе не жалко?

— Чего их жалеть? Музейная ценность, что ли?

Сергей посмотрел на Шуру:

— Что-то вид у тебя неважный. Работаешь все?

Шура ничего не ответила.

— Денежки все зарабатываешь? — Он прошелся по комнате. — Так я эту возьму, с волнами, она как будто побольше. — Он влез на стул и снял картину. Тяжело соскочил. — Проклятый протез, опять натирать стал. Газета есть? Старая какая-нибудь.

Шура указала на этажерку. Сергей взял и старательно завернул картину.

— А где благоверный? На занятиях, что ли?

— Очевидно…

— И утром и вечером? В хвост и в гриву? Держись только! Попался парень… Кстати, скажешь — из Москвы ему привет привез. От одного парня, с которым воевал. Скажешь, от Матвеева. Где-то они на Украине вместе грязь месили.

Шура кивнула головой.

— Ну а цветы в другой раз. — Сергей посмотрел на стоящие на окне и балконе кактусы, фикусы, бегонии. — Или к черту. Все равно завянут. Поливать не буду, солнца нет… — Он вздохнул. — Жаль все-таки, что супруг твой из той жилищной лавочки ушел. Надоела мне что-то моя дыра. Стареть, наверно, стал. К уюту потянуло.

Он стоял у двери с картиной под мышкой и все почему-то не уходил.

— Пришла бы хоть прибрала. И вообще, почему ты чаем не угощаешь?

— А ты хочешь? — Шура подняла голову.

— Хочу. Или, вернее, домой не хочу. Поставь-ка чайник.

Шура вышла на кухню, потом вернулась. Сергей опять удобно расположился в плетеном кресле и положил ногу на перила — последнее время она стала у него почему-то отекать.

— Помнишь, как ты меня тогда все обедом угощала, — сказал он смеясь. — А я все отказывался, говорил, что тороплюсь куда-то. А Федя твой все по карте мне показывал, какие города наши заняли. Помнишь?

Шура поставила на стол два стакана, баночку с повидлом. Подложив дощечку, стала резать хлеб.

— А где он сейчас? В Риге все?

— В Риге.

— Пишет?

— Нет.

— А в общем неплохой парень. — Сергей рассмеялся и подмигнул одним глазом. — Чем он только тебя опутал, никак не пойму. Пацан ведь.

Шура серьезно посмотрела на Сергея:

— Ты знаешь, я не люблю, когда ты так разговариваешь. Мне это неприятно.

— Ладно, ладно, не буду. — Он опять рассмеялся. — Нельзя уж и подразнить. При Кольке же я не говорю.