В окопах Сталинграда

— Николай здесь ни при чем, — сказала Шура.

— То есть как это — ни при чем? Муж — и ни при чем. Вот это мне нравится!

Шура подошла к шкафу и, не оборачиваясь, сказала:

— Николай здесь больше не живет.

— Как — не живет?

— Очень просто. Не живет — и все.

Сергей свистнул. Подошел к Шуре, потом к столу, опять вышел на балкон.

— Я ему переломаю все кости, — тихо сказал он. — Все до одной. Понятно?

Шура так же спокойно ответила:

— Нет. Ты ему ничего не сделаешь.

— Нет, сделаю.

— Тогда уходи домой. Если будешь так говорить, уходи домой. И не появляйся здесь.

Шура была совершенно спокойна. Немного побледнела, но спокойна.

— Пей чай, — сказала она. — Ты ведь чаю хотел. Сахару только нет. Придется с повидлом.

— А ну его…

Сергей откинулся на спинку стула и долго смотрел в потолок — большая трещина, начинавшаяся около розетки, извиваясь, ползла от одного угла к другому.

13

Николай сидел в скверике против университета.

В институт он опоздал. Последние спешащие на работу служащие торопливо прошли через сквер. Появились первые няньки с младенцами. Вокруг памятника Шевченко пышно цвели какие-то цветы, ярко-красные и желтые, на длинных стеблях. В прошлом году их не было, тогда только жиденькая трава росла. Университет обносят забором — собираются восстанавливать. С деревьев тихо падают первые, одинокие еще листья кленов — верный признак жаркого лета и близкой осени.

Николай на всю жизнь запомнит этот день. И эти цветы. И этого мальчика в штанах из плащ-палатки, старательно лепящего возле фонтана песчаный городок. И самый фонтан — гипсовый карапуз с уткой в руках, у утки отбита голова. И этого медленно бредущего старика с козлиной бородкой, — не капельдинер ли это из оперы? Нет, не он… И садовника, волочащего по дорожке кишку…

Второе сентября 1945 года. В этот день кончилось для него что-то очень большое, очень важное.

И сколько раз уже в его жизни что-то кончалось, кончалось навсегда, и начиналось другое, совсем новое… В сороковом, когда он женился на Шуре, и в сорок первом, когда вспыхнула война, и через три года, когда врачи испытывали его руку электрической машинкой. И потом, когда он вернулся к Шуре. И вот сейчас опять.

Николай сидит на скамейке, старательно ковыряет оторвавшийся кусок коленкора на чемодане. В чемодане белье, несколько книжек, бритвенный прибор и Шурина карточка, та самая, где они сидят вдвоем. Они снялись перед самой войной, в воскресенье, — как раз за неделю до начала войны. И в этом же скверике. Только ближе к бульвару, там была фотография — голубенький павильон с замазанными белой краской окнами.

Все это позади…

Когда он год тому назад пришел к Шуре и увидел ее плачущей, с тряпкой в руках, ему вдруг показалось, что вернулось прошлое и что лучше этого прошлого — дружного, хорошего, о котором так мечталось всю войну, — нет ничего на свете.

Но не получилось это дружное, хорошее, прежнее. Ну вот, живут они в одной комнате, живут тихо и мирно, и Николай старается не думать о Вале. Но ведь все это не так, все это обман. И то, что они живут вместе, что это семья и что он не думает о Вале…

Как трудно было об этом говорить! Шура допивала свой чай, сосредоточенно разглядывая стоящую на столе сахарницу с отбитой ручкой, и только кивала головой — она понимает, она все понимает. И лицо у нее было такое, как всегда, только губы плотно сжаты. И ни одного упрека, ни одной слезинки.

Он проводил ее до трамвая. Потом вернулся, поставил все на свое место, сложил Шурины чертежи на столе. Долго писал записку — глупую записку со словами какой-то благодарности. Зачем? Зачем он ее написал? Разве можно об этом писать? Милая, сдержанная, замкнутая, все понимающая Шура, не читай ты этой записки, не читай этих слов.

Николай сидит, курит, смотрит на старика-садовника, почтительно поливающего большие красные цветы вокруг памятника. Потом встает, берет чемодан и медленно направляется к выходу.

14

Если идти по Андреевскому спуску к Подолу, на правой стороне, чуть ниже Андреевской церкви, стоит дом. Мальчишки, которые приходят сюда со всех окрестных и даже далеких улиц, прозвали его «замок Ричарда Львиное сердце». Он действительно похож на замок. Он стоит над самым обрывом, весь в башенках, окруженный подпорными стенками с бойницами, несимметричный, с маленьким двориком, таинственными лестницами, какими-то ходами, переходами.

Одна из таких лестниц, кирпичная, перекрытая сводом, выводит на прилепившуюся к дому горку. С горки виден Подол со всеми его фабриками, элеваторами, церквушками, виден Днепр, железнодорожный мост, дальние вышгородские леса.

Еще в детстве, когда Острогорские жили неподалеку, на Рейтарской улице, Валя часто приходила сюда, играла здесь с мальчишками в «рыцарей и разбойников», пускала вместе с ними змеев.

Сегодня она тоже пришла сюда.

По расписанию у нее должно было быть четыре часа, но Игнатий Петрович, как всегда, что-то напутал, хотя сидел над расписанием целую неделю, и вторые два часа, оказалось, не с кем проводить.