В окопах Сталинграда

Казанцев и Григорчук к концу первого семестра «отсеялись» — один не выдержал нагрузки, ушел на работу, другой переехал с семьей в Харьков. Остались трое — Антон Черевичный, Левка Хорол и Громобой. С ними-то Николай и сблизился, сначала с первыми двумя, потом и с третьим.

Левка и Антон очень не похожи друг на друга. Левка — то, что называется «интеллигентный мальчик», ходивший чуть не до войны в бархатных курточках, собиравший марки, учившийся на скрипке (отец его был довольно известным в кругу музыкантов скрипачом) и неожиданно для всех ушедший вдруг семнадцати лет добровольцем на фронт. Антон — шахтер и сын шахтера — почти всю войну, с сорок второго года, провел в плену, и только благодаря своему здоровью смог перенести все то, что он перенес в Германии. Одному двадцать лет, а на вид и того меньше, и только перед самой войной он окончил десятилетку, другому же двадцать шесть, семилетку он окончил около десяти лет тому назад, потом год проучился в железнодорожном строительном техникуме, но вынужден был бросить по семейным обстоятельствам. Один совсем недавно, краснея, впервые побрился в парикмахерской, у другого уже семья и двое детей, которым он регулярно из своей стипендии высылает деньги куда-то в Донбасс. Один по-юношески легок, весел и шутя, не заглядывая в книги, сдает все зачеты. Другой молчалив, застенчив, кривоплеч — у него отбито одно легкое, — молча на всех смотрит своими голубыми, ясными, чуть-чуть печальными глазами и с невероятным трудом одолевает премудрости науки.

И тем не менее у них есть что-то общее. На первый взгляд даже трудно сказать что́ — очень уж они не похожи. Только потом, значительно позже, Николай понял, в чем было это сходство и почему его потянуло к ним. Оба они были именно такими, какими были, они ничего не делали, чтобы казаться лучше, чем они есть.

Левка Хорол всегда бодр и весел. Это не значит, что он все время смеется или шутит, — и то и другое он делает в меру, не больше и не меньше других. Но достаточно появиться ему, румяному, свежему, всегда почему-то растрепанному, с какими-то вихрами на затылке, в расстегнутой даже зимой рубашке, с забавной своей родинкой на самом подбородке, — и сразу всем становится легко и весело. Он плохой рассказчик — после контузии он слегка заикается, — но то, что он рассказывает, всегда интересно и, главное, весело. Даже когда рассказывает о войне, и то почему-то получается весело, как будто на войне, кроме забавного, ничего не случалось.

Левка много читал, но он не книжник. Он относится к тем счастливым натурам, у которых на все хватает времени и желания. Он азартно и небезуспешно ухаживает за самой хорошенькой девушкой института, третьекурсницей Ксеничкой Антоновской, но если подвертывается веселая мальчишеская компания или чей-нибудь день рождения в общежитии, махнув рукой, идет на день рождения.

Николай смотрит на Левку Хорола и думает: вот кому легко в жизни будет! Всем интересуется, все умеет, все схватывает на лету, все его любят, и он всех любит. Станет прекрасным инженером или архитектором — Левка мечтал перевестись на архитектурный факультет, — и будет у него чудесная жена, чудные дети, и жить они будут дружно, весело…

С Антоном Черевичным Николай сошелся не сразу. Сначала Антон показался ему сумрачным и замкнутым. Он молча приходил на лекции, молча садился за свой стол, молча ходил и курил по коридорам во время перерывов, и голоса его, за исключением тех случаев, когда его вызывали к доске, никто не слышал. Николаю была понятна эта замкнутость — как-никак, столько лет провести в плену, — поэтому он считал неудобным заводить с ним разговоры. Да на первых порах он и сам по горло был занят всякими физиками и математиками, не до Черевичного было.

Потом он понемногу стал присматриваться к нему. Бросалась в глаза поразительная трудоспособность и настойчивость Антона. Он мог восемь — десять часов сидеть над учебниками, и это (если не считать двух лет плена и побоев) доводило его иногда до обмороков. Ребята его растирали, он вставал и опять садился за учебники.

Присмотревшись к Антону, Николай понял, что он вовсе не сумрачен и не замкнут, а просто очень застенчив. Антону всегда казалось, что он кому-то мешает, что с ним неинтересно, он очень стыдился своих обмороков. Но достаточно было его расшевелить, проявить интерес к нему, к его жизни, как он сразу становился другим.

Как-то, заполняя какую-то анкету или список, Николай спросил его, где он родился.

— В Нью-Йорке, — спокойно ответил Черевичный.

— Брось дурака валять. У меня времени нет. Где ты родился, я спрашиваю?

— В Нью-Йорке, я ж говорю. — и улыбнулся. — Это в Сталинской области. Поселок такой шахтерский есть, Дзержинского района. Честное слово. Можешь в паспорте посмотреть.

— Неужели есть?

Оказалось, что действительно есть.

— Так, может, и нью-йоркский райком партии есть?

— Нет, райкома нет. А поселковый совет нью-йоркский есть. И председателем его был до войны человек по фамилии Дэвис.

Николай и стоявшие рядом ребята рассмеялись. Действительно, получалось очень смешно.