В опале честный иудей

Леша, как он представился, мужчина лет сорока пяти, вел себя как ребенок, капризы которого обязаны исполнять все и немедленно. Он не в первый раз оказался в «коммерческой» палате. Кажется, около года назад его здесь прооперировали, теперь надо было что-то перепроверить. Сам собой он ничего не представлял, даже временно и не работал вовсе. Зато его супруга несла на себе груз обязанностей зав. производством одного из самых известных московских ресторанов. Соображаете, какой все подобранный народ и все из одной кассеты - из сферы торговли и общественного питания. Почему бы это? Оперировал Лешу, разумеется, кто? Да, сам проф. А. Вот и начнешь поневоле, словно в нечистотах, копаться в поисках ответа на вопрос: почему это профессор отвернулся от поэта Ал. Соболева?.. Додумайтесь, если охота.

Привыкшая, надо полагать, смело и умело распоряжаться в ресторане, зав. производством оного не меняла тона и в больнице. Глядя со стороны, можно было утверждать: и здесь ее слово — закон. Всесильная дама, помню, такими словами успокаивала свою хныкающую половину, повздорившую с врачом (Леша кричал на врача, тот что-то возражал, «альянс» даже не намечался, врач выскочил в сердцах из палаты): «Успокойся, Леша! А. завтра им даст!» Чувствуете? Она ни на минуту не сомневалась, что недоступный для Соболева профессор бросится в жаркий бой, защищая Лешу. В условном, незримом «поединке» за медицинское обслуживание ресторанная дама, конечно с туго набитым кошельком, одержала над автором «Бухенвальдского набата» блистательную победу. Профессор А. по моему слову никому ничего «не дал» бы! И сама я, в отличие от дамы из ресторана, вела себя с оглядкой, стараясь быть незаметной, стушевывалась, как могла. Самозакованность во имя спасения жизни Александра Владимировича, разве неясно? Только ради этого подставляла себя под удары, чтобы ни один из них не коснулся израненного тела и души моей родной «кошки» («кошки» — об этом потом).

А после Леши был Дото, грузин, литератор, как он представился. По совместительству - владелец то ли огромного мандаринового сада, то ли плантации. Уж не для нас ли был разыгран спектакль подготовки его к операции, в котором участвовал он сам, приставленный к нему врач К. и хирург С. Дото для чего-то заверил нас, что оперировать его будет тоже С. Мы к этому факту отнеслись вполне равнодушно: какое нам дело, кто его будет оперировать?

Без всякого интереса, с полнейшим безразличием - своих забот хватало - смотрели мы, как под личным контролем хирурга С. Дото готовится к операции. И лишь тогда, когда его увезли на каталке в операционную, кто-то из любопытных больных, уже ходячих, сообщил, что к операционному столу встал Сам.

Не понимаю, зачем врачам - людям взрослым - понадобились все эти предоперационные уловки и ухищрения, адресованное нам дешевое представление - червячная возня? Разве что у проф. А. зашевелилось внезапно им же самим полузадушенное чувство совести, неловкости перед Соболевым? Так думала я тогда и, как станет ясно чуть ниже, - ошибалась.

Поразмышляйте и догадайтесь сами, какими путями попал в операционную именно этой больницы и опять же в руки проф. А. некий житель Грузии по имени Имери, торговый работник (очередные соседи по палате заполняли «анкету» без наших понуканий, добровольно и с хвастовством). Хвала Всевышнему, что поместили его в нашу палату за три дня до выписки Александра Владимировича, не то он доконал бы нас обоих. Сопровождавшие его в Москву жена и сын устроили в палате подобие временной стоянки цыганского кочевья: что-то поставили, что-то, как им удобно, повесили, что-то разостлали на полу - чувствовали себя, я вспоминала ресторанную даму, так же привольно.

Существуют ли на свете хирургические отделения, где на полу, возле коек в палатах - пространство-то небольшое, даже весьма ограниченное - находятся днем посторонние люди с улицы, они же ночуют здесь на собственных узлах и чемоданах, в верхней одежде и обуви?! И если таковых нет в природе сегодня, то в декабре 1983 г., в н-ской столичной больнице такое отделение было, жило, функционировало - запакощенная станция в захолустье, переполненная людьми и поклажей... В этой, без прикрас, вокзальной обстановке я опасалась самой прозаической заразы от какого-то тряпья, засаленных телогреек и грязных сапог...

Как, чем можно объяснить, что такую «стерильную» обстановку создали в палате, где лежал поэт Ал. Соболев? Не иначе как в знак подчеркнутого к нему уважения. И в доказательство собственного, самих высоких медиков, свинства.