В опале честный иудей

По причине мне и сейчас непонятной Александр Владимирович аккуратно - начисто - переписывал свои стихи той поры. Непривычно, странно было видеть такое, потому и запомнилось. А еще и потому, что пел он в те месяцы, повторюсь, прощальные песни.

В один из дней конца февраля 1986 г. я увидела его пишущим не на обычном «рабочем месте», а за столом в общей комнате. Первые стихи после традиционных новогодних. Он закончил их очень быстро и сразу же прочитал, как привык, мне. Хотел заранее насторожить меня? Скрытно пожаловался? Предупредил о чем-то, что грядет? Не знаю... Но то, что в них грусть, способен понять каждый.

Нет, я сегодня не горю, скажу вернее: тихо тлею...

Не хнычу я и не хандрю, надежд напрасных не лелею.

Что есть - то есть:

и пресс годов, и тяжкий груз болезней мерзких, и сонмище моих врагов, тупых и беспощадно зверских.

Ох, и унылая пора!

Ползут никчемные недели...

И до чего ж мне доктора своей опекой надоели!

Ведь даже лучшим, все равно, уж вы мне на слово поверьте, волшебной силы не дано сильнее быть судьбы и смерти.

Тот ли это Ал. Соболев, заявлявший уверенно, с задором, с вызовом всем превратностям судьбы, что любо ему, когда «каждая строчка звучит как мятеж и каждое слово пронизано светом»? Он ли это, восклицавший: «Что жизнь без взятия вершин?!»...

Он заканчивает февральское стихотворение не строфой, как обычно, а строкой, одной, с предыдущими строками рифмой не связанной. Все, что хотел высказать поэт, - в содержании стихотворения, оно завершено. И напоследок он, словно один на один с собой, для себя, а не для других, без свидетелей, признается: «Какая мука тихо тлеть!..» Но это не смирение, не жалоба! Не расставаясь с Александром Владимировичем никогда, ни на минуту, беру на себя смелость лишний раз сказать, что при всей сложности и необыкновенном своеобразии его натуры я достаточно хорошо его изучила, чтобы заверить: «Какая мука тихо тлеть!» - скорее протест, жажда освободиться от отвратительного состояния, настойчивое желание обрести присущее ему ощущение бытия - бороться, сбросить путы, ни в какой форме не уступать злу, с любой бедой не играть в поддавки. Только так мог-должен был мыслить-действовать живший в нем поэт:

...пришел я в этот мир поэтом, поэтом из него уйду...

У меня сложилось впечатление, что в последних стихах поэт стал измерять продолжительность своей жизни, ее ценность способностью творить. Он будто бы опасался утраты поэтического дара раньше, чем оборвется дыхание. В марте 1986 г., за полгода до кончины родились у него такие строки:

Колеблются незримые весы, колеблются меж тем и этим светом.

И все-таки я дожил до весны, и все-таки остался я поэтом.

Хоть мысли, что и говорить, грустны, но я надеюсь песней встретить лето, пусть лебединой песней,

но такой,

которую доселе не слыхали,

что вольным ветром ворвалась бы в дали,

звучала призывающей строкой,

чтобы ее повсюду услыхали,

как гром пред освежающей грозой...

Поэт не на коленях перед «гильотиной» смерти. Он - в мечте, далекой от ухода из жизни, в мечте о песне, пусть и лебединой, но мощной, нужной людям. Я сознательно не упомянула в предыдущем - февральском стихотворении о заветном желании поэта:

...хотя б один высокий взлет, последний пусть, но настоящий... -

чтобы напомнить лишний раз о его неугасающем стремлении слагать стихи. Надеюсь, понятно, что речь идет о творческом, поэтическом взлете. Но откуда «лебединая песня», последний взлет?..

Лучезарным весенним днем, в мае 1986 г., написал он стихотворение, которое я долгое время считала последним. В тот день радовалась тому, что все еще звучат в его, как всегда искренних, стихах - вера, свет, надежда. Стихи не подвергались авторской редакции... Я привожу их такими, какими они впервые и навсегда остались созданными:

Сегодня помыслы и чувства мои болезненно глухи...

Но «жертвы требует искусство», и должен я писать стихи.

Пусть не по-пушкински высоки, но все же с отблеском зари из-под пера возникнут строки.

А это, что ни говори, уже поэзии начало.

С бумаги возвестят слова: прислушайся, как зазвучала вокруг весенняя листва!

Зима не миновала казни, вернее, изгнана она.

Какой справляет светлый праздник чуть запоздалая весна!

Она не мажет на потребу,

ее творения просты:

она от впадин - к солнцу, к небу

наводит майские мосты...

Очаровательна, чиста, сочна неуловимым светом, струится всюду красота, как сказку, предвещая лето.

Было бы очень красиво сказать - последняя песня поэта сродни весеннему пробуждению природы, так же прозрачна и светла. Но не ошибочно ли отдавать приоритет в стихотворении только вере поэта в торжество жизни? При внимательном, неторопливом прочтении не прослушивается ли в нем скрытая грусть, даже печаль прощания с наступающим очарованием чуть запоздалой весны, как будто взгляд на светлый праздник уже издалека?..