В оркестре Аушвица

Справа от подиума — гитары: Броня, Марила, Сура и Маргот Ветровкова. За Альмой располагались вокалистки — Эва Штайнер, Клер Монис, Лотта Лебедева, Фаня и Эва Стоёвски.

К большому удовольствию оркестранток, Аниту приняли в коллектив в качестве виолончелистки всего через несколько дней после прибытия в Аушвиц, в ноябре 1943-го. Она играет на своем инструменте десять лет и будет сидеть прямо перед Альмой, чуть левее и наискосок от нее.

Им не приходится играть на улице в непогоду: Альма добилась исключения дождливых дней — ради инструментов! — и морозных — не хватало нам только обмороженных пальцев!

Перед началом игры у ворот лагеря А они являются туда колонной, в шеренгах по пять человек, с инструментами под мышкой, держа их как оружие. Дважды в день приходится надевать «униформу»: белый головной платок, белую блузку, темно-синюю юбку. В холодные дни все поддевают что-нибудь теплое, свитер или кофту, защищающую от ветра. Местность вокруг Берген-Бельзена плоская, как ладонь, и ни березы в северной части лагеря, ни бетонные блоки, у которых целый день убивают и сжигают трупы, не могут уберечь от капризов природы…

Рассевшись по табуретам перед пюпитрами, они играют все военные марши, их в репертуаре десять, в том числе «Военный марш» Шуберта, «Венгерский марш» Зуппе[60], а еще «специальные» строевые песни немецкой армии — «Эрику», «У меня есть товарищ…» — и ненавидимую всей Европой, печально знаменитую Heili Heilo Heila.

Узники лагеря В распределены по рабочим командам, капо стоят впереди колонн. Все, кроме тех, кто отправляется на оружейные заводы, одеты в выданные по прибытии лохмотья. С расстояния восьмисот метров «врезает» музыка, и они трогаются с места, шагая в ногу.

У поста охраны всех пересчитывают дважды в день: каждую узницу сдают внаем по цене 7 рейхсмарок за «штуку» в сутки. Администрация лагерей должна точно знать, сколько зарабатывают для них эти рабыни.

Утром кортеж проходит еще несколько сотен метров до главных ворот, прежде чем сменить шаг на «нормальный», вечером ряды можно смешать, только добравшись до лагеря В.

Оркестр всегда сидит полуаркой, Альма дирижирует — спиной к эсэсовцам и рабыням. Пюпитры стоят на тех же местах, что и в репетиционной половине их барака. Гитаристки и певицы, не слишком нужные для исполнения военной музыки, уходят, забрав с собой пюпитры и табуреты музыкантш.

Пюпитры — условность, каждая знает партитуру наизусть благодаря множеству репетиций.

Они вкладывают в исполнение сердце и мастерство, как требовала Альма, и смотрят на колонну, обмениваясь взглядами со знакомыми. Так удается узнать, кто жив, кто здоров, кто держится… а кто нет. Такие встречи поддерживают, внушают надежду.

Иногда проход под музыку оборачивается кошмаром. Так бывает, если девушек приносят с работы на носилках или когда одну из них разрывают на куски собаки — это воспоминание до сих пор лишает Хильду сна.

Привилегированное положение — оркестрантки не дробят камень, не прокладывают дорог, не кладут железнодорожные пути, их не бьют, не морят голодом, им не приходится тесниться в бараке — часто служит причиной зависти и ненависти других заключенных.

«Проводив» команды на работу, музыкантши отправляются репетировать в свой барак, где капо не пускают в ход дубинки и никто не бьет их ногами… Дубинка, как известно, лучший переводчик, она делает понятным приказ, отданный на любом языке.

Большая Элен как первая скрипка сидит в конце полуарки, которую музыкантши образуют вокруг Альмы. Ее яснее остальных видят марширующие мимо заключенные.

Все знают Элен: вьющиеся белокурые волосы, большие глаза, молодое круглое хорошенькое лицо — она своего рода живой амулет, во всяком случае, для тех, кто не считает ее коллаборационисткой, заработавшей привилегии бесчестным поступком.

Однажды кто-то окликает ее из колонны:

— Не может быть! Это ты, Элен?

Она знает этот голос и сразу вспоминает имя: Ида, подруга детства…

Отец Иды владел в Брюсселе кинотеатром, где они часто проводили время во второй половине дня. Только было это в другой жизни, в другом мире.

Всякий раз, когда неожиданное событие напоминает узницам, что за колючей проволокой была когда-то другая планета, жизнь, которую они ведут в лагере, воруя минуты у машины смерти, дает трещину, заставляет их жестоко страдать.

Элен перестает играть, из ее груди рвутся рыдания: хрупкий кокон, созданный музыкой, — пусть и военной, — лопнул.

В бараке их ждет другая неожиданность: взбешенная Альма отвешивает провинившейся пару звучных затрещин, сильно трясет ее за плечи:

— Ты здесь не для того, чтобы лить слезы или мечтать! Ты должна играть! Возьми себя в руки, что бы ни случилось, шоу должно продолжаться!

Урок усвоен. Элен вынуждена признать правоту Альмы и не держит на нее зла: начнешь вспоминать — погибнешь. Не будет ни музыки, ни оркестра, ни защиты. Останется только Аушвиц.

Наставленная на путь истинный, Элен остается мечтательным ребенком, благородной идеалисткой. Она решает попытаться хоть что-то сделать для Иды.