В ожидании Романа

Вот, например, разве можно не брать во внимание молодость? Он же был молод тогда. А молодость сама по себе – счастье! Разве нет? Одни из самых лучших лет его молодой жизни прошли там. Он был горяч, энергичен, мечтателен и даже романтичен. Недолго, правда, но был. Что еще? Еще необъяснимая, глубоко скрытая, тайная радость. Радость, в которой невозможно признаться даже самому себе. Радость, передаваемая всего тремя короткими словами: не со мной! Да, жалко ребят: солдат, офицеров. Да, да, да! Ужасно! Несправедливо! Неправильно! Но не со мной! Ранение, плен, смерть: не со мной! Наверное, это говорил внутренний голос самосохранения. Наверное, чисто психологически это можно объяснить страхом смерти и жаждой жизни. Но тем не менее признаться себе в подобной тайной радости было одновременно и сладостно, и стыдно.

Находясь на службе, Степан всегда помнил, что у него есть Даша. Его длинноногая, стремительная, непосредственная Дашка. И не какая-то девушка, которая непонятно еще, дождется или нет, а самая настоящая жена. И так его грело это слово «жена», так он ласково перебирал это коротенькое словцо по слогам, по буковкам... Куда только ласка делась потом?

И еще... Вспоминал Степан суровые пейзажи Афгана и... скучал по ним. Природа ведь ни в чем не виновата. А она такая красивая там! Строгая, недоступная, иссушающе-жаркая, но неповторимая... Он иногда перебирал фотографии. Правда, надолго его не хватало. Ком в горле появлялся уже на пятом-шестом снимке. И больше десяти кадров Степан никогда не смотрел за один присест. Если только с Санькиной матерью. Еще и поэтому с таким трудом ему давались поездки в Саратов. Поэтому и возвращался оттуда чернее тучи. Поэтому и не мог прийти в себя потом чуть ли не неделю.

Так вот. Про Витьку. Про время. Время на войне идет по своим законам. В обычной жизни – по своим. И, по мирным правилам, по нормальным законам течения времени, срок родов Витькиной Люськи приближался неумолимо. Витька все высчитывал дни, когда Люське положено рожать. В том письме она ставила ориентировочную дату. Но ведь она – эта дата – наверняка уточнилась. А писем больше не было. Витька считал, что со дня на день должны будут случиться роды. Он призывал Степана на помощь:

–?Слышь, Филолог! Вот смотри: если она забеременела в мае, то девять месяцев – это как раз февраль. Правильно?

–?Вить, ну что ты меня мучаешь? Во-первых, я филолог, а не математик. А во-вторых, во всей этой женской кухне ничего не понимаю. Они там как-то неделями, по-моему, считают... Не знаю...

–?Ну, хорошо, хорошо. Давай посчитаем грубо. Если зачатие, как она считает, произошло в мае, то в феврале уж точно должна! Ну, пусть в начале марта. Так?

–?Наверное...

–?Вот и она писала в письме: конец февраля – начало марта.

–?Ну, что ты волнуешься? Сегодня какое число? – Степан заглянул в истрепанный карманный календарь. – Видишь, еще пара недель впереди.

–?Слушай, а что ж писем-то нет? С ума сойти можно!

–?Да не волнуйся ты так! Через пару недель, если почты не будет, попросим радиста. Будем до Москвы дозваниваться.

Письмо пришло дней через десять. В нем Люська описывала свое состояние. Писала, что чувствует себя хорошо, что малыш толкается в животе, ведет себя активно, что она очень скучает по Витьке, очень его ждет, очень любит. Очень-очень! И фотографию опять прислала. В смешном джинсовом комбинезоне, словно Карлсон. Лицо чуть опухшее, глаза грустные. Улыбка грустная тоже. Грустная улыбка и смешной живот. С этой фотографией Витька не расставался. Положил в левый карман гимнастерки. У самого сердца! Шутить перестал. Совсем. Степан не узнавал его. Пытался разговорить вечерами, но тот закрылся, ушел в себя. Как-то раз попросил, правда:

–?Степ, друг! Почитай про любовь, а?

Потом кончился февраль и наступила весна. Ни писем, ни телеграмм больше не было. Восьмого марта решили дозваниваться до Москвы. На родине выходной, поэтому линия должна быть более-менее свободной.

Витька волновался так, что минуты не мог усидеть на месте. Он ходил по радиорубке туда-сюда, вздыхал, матерился, молился, злился, и, глядя на него, Петро-радист нервничал. Тот был с Украины и кричал сквозь границы с неистребимым говорком:

–?Ну шо там? Гвоздика! Гвоздика! Я Зверобой! Ответь! Не слышат, чи шо? Гвоздика, ну, ответь уже! – И, обращаясь к Витьке: – Витек! Послухай сам! Одни помехи! – И он прикладывал рацию к Витькиному уху. Оттуда шел только треск, и никакого ответа.

К вечеру удалось поймать волну. Петро кричал телефонистке:

–?Девонька, милая! Мы с Афгана! Ждем вестей с роддома! Девонька, соедини! Шо? Шо? Не слыхать! Повтори!

И через плечо Виктору:

–?Сказала ждать у аппарата.

Когда через тысячи километров, через полпланеты почти, в трубке зазвучал тревожный голос Витькиной тещи, все ребята вышли из палатки, оставив друга одного.

Он говорил долго. А когда вышел, на него было страшно смотреть. Ничего не говоря, прошел мимо ребят, потом как-то странно качнулся и сел. Прямо на землю.

–?Ну, что там? Как? – осторожно спросил кто-то.

–?Вить, не молчи! – проговорил второй.

–?Родила? – поинтересовался третий.