В ожидании счастливой встречи

— Здорово, здорово, — поприветствовал Кузьма бычка, опасаясь, как бы Арина не саданула передней. — Ну, ты зря прилаживаешь уши, — подернул повод Кузьма. — Так гости не поступают. Смотри и ты! — погрозил он бычку. Тот наставил на Кузьму рог. — Ишь, защитник, дома-то, что ли, никого нет?.. Где же твои хозяева?

Правду, видать, говорил Игнат Долотов, что мужик живет, хлебопашец. Тревога Кузьмы улеглась. Он только не знал, что делать. Подождать за воротами хозяев или войти в дом? Опять же, если бы кто был, непременно вышел бы на окрик Кузьмы. «Маленько подожду», — решил Кузьма и вывел Арину за ограду, пустил щипать жухлую, прибитую морозом траву, а сам, привалившись к городьбе, стал смотреть на петухов, которые после недолгого перемирия затевали битву.

Стылым светом светились мокрые поляны, солнце опускалось, высвечивая медовые ближние сосенки, редкий морозный туман наползал и стеклил высунувшийся от реки бусый язык тальника. Солнце еще лениво полыхало над густым потемневшим лесом. А с другого бока, над березняком, лезла на небосвод ледяная бледная луна. Где-то далеко ухнул филин.

— Не прибьюсь умом, — сказал вслух Кузьма, — куда подевался хозяин? Не один ведь живет, сказывал Игнат, девки есть у него, стало быть, и баба.

Кузьма стоял и прикидывал: хоть возле избы, а придется ночевать в поле. Засветло не добежишь до Кузьминок. Вот как бывает: и человек живет, и нет его. Кругом бегом на сто верст один человек приютился и живет. Ни замков, ни запоров.

Из дрема вывел скрип гужей, покашливание. И сразу на подворье вбежали две черно-белые лайки, обнюхали Кузьму, посовали носы в Аринин след. Этим временем из леса показалась лошадь, запряженная в двухколесный одер, на одере стоял плетенный из прутьев пестерь, рядом шел рослый, в бороде, мужик и торопил лошадь. Воз, как видно, был не из легких. От коня валил пар, и нельзя было понять, какой он масти. Кузьма отошел от городьбы, подождал хозяина. Хозяин поравнялся с Кузьмой, закинул на возок вожжи, шлепнул по крупу лошадь и, когда та прошла в ограду, поздоровался с Кузьмой.

— Не с бугров? — спросил мужик. — Слыхал, слыхал, не упомнил только, кто сказывал, не упомнил, а вот выбраться не выбрался поглядеть. Решил до снегу выдернуть орех, чтобы потом не пучкаться по снегу, — словно бы оправдывался хозяин. — Старуха моя улепетала к попадье… нашла время, и этих ращеколд сманила, будто нечего им по домашности делать, во-он сколько делов. — Мужик развел руками. — Скажешь, не глянется. Миланья скоро отелится. Я разве супротив? И богу надо помолиться, во все в свое время… Верхотуров я, — спохватился мужик.

— А я Кузьма Агапов.

— Вот и ладно. Самовар сейчас приставлю. А ты кобылу-то свою имай да заводи. — Верхотуров заинтересованно поглядывал на Арину. — Тоже прибыль ждешь? Хороший у тебя конь.

Верхотуров повел свою лошадь под навес. Стукнули оглобли, и он вывел карего во двор. Рядом с Ариной хозяйский конь выглядел коньком-горбунком: присадистый, коротконогий, с большим брюхом и крутой короткой шеей. Верхотуров раздернул прясла и вогнал свою скотину во внутренний двор. Почуяв хозяина, гуси белой цепочкой потянулись к дому. Тяжело вздыхая, супоросая ходила по пятам за Верхотуровым и тыкала его носом в подколенки.

— Да ты что, сдурела?!

Верхотуров принес из сарая отрубей, снял с летней печки ведро, насыпал несколько пригоршней, размешал палкой и вылил в корыто пойло. Вслед за свиньей гурьбой с завалинки, обгоняя один другого, понеслась курья стая. Только петухи в этой неразберихе норовили клюнуть друг друга в гребень.

Верхотуров, неслышно ступая мягкими броднями, споро управлялся со своим хозяйством: кормил, поил, рассовывал. Разгоняя, покышкал на кур.

— Уселися тут, кормлю только зазря, а зачем перевожу корм, спроси меня — не скажу. Вон сходи на ток — и принесешь сколько надо. Ради веселья с имя и возжаюсь, — себе же ответил Верхотуров. — И тебе, Кузьма, дам петуха, курей надо — тоже бери. Баню сейчас затоплю, — поскреб бороду Верхотуров, как будто вспоминал, что бы еще такое сделать. — Так, говоришь, со всей семьей перекочевал, — в который раз спросил Верхотуров Кузьму, и Кузьма в который раз начинал свой рассказ, но Верхотуров, не дослушав, бежал в другой конец ограды, накормить собак. Лайки словно поняли хозяина, спрыгнули с невысокого крыльца — и к Верхотурову.

— Ах ты, моя умница, — погладил он пеструю раскосую суку. — И ты тоже молодец, — положил руку на лобастую голову кобеля. — Это помощники, трудяги, трудами живут. Кузьма, если тебе по правде сказать, то таких собак ты еще не видывал.

Кузьма согласился: высокие, поджарые, хвосты в три кольца, уши — стрелы, глаза раскосы, носы вытянуты, аж оскал видно.

— Суке, видать, много годов? — поинтересовался Кузьма.

— Да нет, — задумался Верхотуров, — шесть годов — самый возраст, впритыке; по человеку судить — так годов сорок, не более, будет. Это она в дому присмиренна, а со зверем шибко азартна.

Кузьма только сейчас вспомнил, что собаки на него не лаяли, а он ведь чужой.