В Питер вернутся не все

— А наш Ковтун, пока на него из телефона кричали, только ножкой шаркал. — И Царева, на сей раз утрированно, гротесково продемонстрировала реакцию линейного продюсера: — «Хорошо-с! Я все сделаю-с! Вы совершенно правы! Не нужно ничего предпринимать, я прошу!»

— Может, это он про кредит? Может, с банком разговаривал? — предположил седовласый Старообрядцев.

— Какой банк, Аркаша? — возмутилась Царева. — Я ж говорю: на том конце связи был настоящий бандюган!

— Можно подумать, их сейчас различишь, кто — банкир, а кто — бандит… — довольно справедливо (на вкус Полуянова) возразил Старообрядцев. — Я лично путаю.

— Вы хотите сказать, — жестко обратился к народной артистке журналист, любивший расставлять все точки над «и», — что Ковтун занимается чем-то криминальным? И из услышанного вами разговора вытекает, что режиссер его разоблачил? И впоследствии именно это обстоятельство стало для Ковтуна мотивом зарезать Прокопенко?

— Молодой человек, — снисходительно молвила Царева, — я ведь не сыщик. Я рассказала вам то, что видела своими глазами и слышала своими ушами. А расставлять оценки — не нашего, актерского, скромного умишка дело. На то вы, журналисты, и существуете, чтоб всех на свете судить. Я уж не говорю, что вы судите бедных актеров. Вы судите даже судей, следователей и прокуроров.

Тут Марьяна вдруг бросила взгляд на журналиста. В нем светилась обида. То ли девушка оскорбилась за репортера, то ли, наоборот, демонстрировала, что сама обижена. Как-никак, во время беседы в тамбуре Дима с нею, своей ночной любовницей, не то что не заговорил, но даже ни разу в ее сторону не посмотрел. Впрочем, кто их, артистов, поймет, что у них на душе! И говорить он ей ничего не стал. А Марьяна, фыркнув, вылетела из тамбура, даже дверь как следует не захлопнув.

Дима как раз закурил новую сигарету. Ночь и сон урывками давали о себе знать: в голове шумело и не было ни единой путной мысли. А Царева царственным жестом (Дима подумал: неплохой каламбур) разогнала слои сизого дыма перед своим носом и королевским тоном молвила:

— Ох, как я здесь накурила! Все, хватит дымить. Пойду, прилягу.

И тоже вышла из тамбура, оставив, в конце концов, Полуянова наедине с главным оператором.

Повисла неловкая пауза. Говорить об убийстве казалось неудобным. На общечеловеческие темы (в непосредственной близости от места преступления и хладного трупа) вести толковище тоже выглядело вроде неловко. Молчание первым нарушил Старообрядцев.

— Нда-с, — изрек он, — чтобы понять, кто убил, первым делом следует определить мотив.

— И у вас есть соображения? — быстро вопросил журналист.

— Имеются, — важно промолвил главный оператор.

— Может, поделитесь?

— Пока считаю преждевременным.

— А когда придет время?

— Ну, во всяком случае, рассуждать о мотиве можно с профессионалом — следователем прокуратуры, к примеру, а не с таким дилетантом, как вы.

Хоть в замечании Старообрядцева имелась изрядная доля справедливости, однако Диме оно, разумеется, не понравилось. И, он, отчасти в отместку, резко заметил, вперясь в глаза оператора:

— А ведь у вас, Аркадий Петрович, мотив для убийства Прокопенко тоже имелся.

Собеседник возмущенно фыркнул, но глаза его испуганно дернулись.

«Как жаль, — мимолетно подумал Полуянов, — что нам на журфаке не преподавали, хотя бы факультативно, методы допроса. Поди теперь пойми: Старообрядцев просто испугался — как боится любой здравомыслящий человек даже мимолетного обвинения в убийстве, или ему в самом деле есть что скрывать?»

Оператор высокомерно проговорил:

— И какой же у меня, по-вашему, был мотив, чтобы замочить, — это слово он выделил иронической интонацией, — моего старого друга?

Дима слегка взбесился от заносчивой реплики собеседника (сказывалась все же почти бессонная ночь!), однако раздражение свое контролировал.

— А такой у вас, Аркадий Петрович, был мотив, что Прокопенко на самом деле уже перестал быть вашим старым, как вы говорите, другом. И все в группе это видели. Покойный готов был даже убрать вас с картины. А для вас сие означало профессиональную гибель. Семидесятилетнего оператора, изгнанного за профнепригодность, никто больше работать никогда и никуда не возьмет, — прибавил журналист жестко.

— Молодой человек, не вам судить о том, в чем вы ни черта не понимаете, — снисходительно произнес Аркадий Петрович (однако Димины слова его, бесспорно, задели — его лицо стало пунцовым). — Он вдруг яростно вдавил недокуренную сигарету в пепельницу и вышел из тамбура, хлопнув тяжелой дверью с такой силой, что она отскочила, не закрывшись.

Полуянов тоже загасил свой бычок и пошел в вагон. «Дурак я, — покаянно подумал он, — что устроил свару с оператором. Нужно было, наоборот, вывести его на разговор, чтоб он выложил свои подозрения, И как мне теперь с ним беседу возобновить? Один бог знает. Что ж, даже у профессиональных следователей бывает ого-го-го сколько ошибок, а я все-таки дилетант…»