Кроме штубендинстов, на флигеле «С» живет Костя Тимусов. Ребята беззлобно дразнят его «красноштанным» или «кипарисовой клизмой». Дразнят потому, что он музыкант знаменитого бухенвальдского духового оркестра, носит красивую форму: красные галифе и темно-синий китель, расшитый узорами из золотых шнуров. Кроме того, он уже всем и по нескольку раз рассказал, что его инструмент самый благородный после скрипки и что делается он только из кипарисового дерева. Костя играет на кларнете, очень любит иностранные слова посложнее, значение которых не всегда понимает сам, и очень много ест. Так как пища в Бухенвальде — вещь крайне дефицитная, то Костя всегда бывает очень голоден. Голодны все, но у Кости это как-то ярче выражается, и если при помощи знакомого повара удается на кухне «организовать» лишний бачок брюквенной баланды, то Костя первый претендует на «добавку».
— Ты понимаешь, Валентин, аппетит — это характерная особенность всех духовиков. Все, кто играет на духовых инструментах, очень много едят. Причем не важно, что едят, лишь бы побольше. Выдуваемся, ничего не поделаешь.
— Ну, а дома ты когда-нибудь наедался досыта? — спрашивает его кто-нибудь.
— Вот этого не помню. Очень давно было. Помню только, что очень много ел, — и смеется, показывая белые ровные зубы.
В один из июльских дней ко мне на сорок четвертый блок, с риском быть избитыми, пробрались два штубендинста из карантинных блоков малого лагеря. Ребята спешили предупредить о том, что в числе последних заключенных, переведенных из карантина, есть ненадежные люди, которых следует опасаться. Посторонние люди на блоке во время рабочего дня — явление не безопасное, поэтому я поспешно провел ребят в спальню и только тут заметил, что во всех флигелях нет ни одного подходящего человека, чтобы поставить наблюдателем на время нашего разговора. Только Костя, устроившись с разобранным кларнетом на углу стола, сосредоточенно скоблит кусочком стекла бамбуковую пластинку трости.
— Костя, дорогой! Будь другом, покарауль, пока мы тут…
— А Данька где?
— Данилу я послал в одно место. Очень нужно. Ты же видишь, что больше некому.
— Ну вас всех к черту! Я же сказал, что не хочу и не буду ввязываться в ваши таинственные ситуации. Хватит и того, что я «ничего не вижу».
— Брось, Костя! Не навирай на себя. Иди и чтобы ты именно «все видел».
— Ты меня не шокируй, Валентин. Что я вам, маленький на побегушках да на стремках[27]
? Что я, на более серьезное не способен, что ли? Что я, слепой и не вижу, что вы делаете?— А мы от тебя и не прячемся. Знаем тебя и верим. А когда нужно будет серьезное, то и тебе достанется. Может быть, даже больше, чем тебе хочется.
— Я это уже не первый раз слышу, — ворчит Костя и складывает в чистую тряпочку части кларнета. — Чего играть-то? Опять твою любимую, в случае чего?
— Давай мою любимую, — соглашаюсь я.
И Костя, уходя, ворчит сквозь зубы. Что поделаешь, если ему, как и всем, хочется сразу больших, ярких дел, а тут идет нудная, кропотливая, повседневная работа. Не один Костя, а многие из молодежи разочарованы своим участием в подпольной работе. Ни подвигов, ни приключений, которых так жаждет их горячее сердце.
На разомлевшую землю с обесцвеченного от зноя неба почти вертикально падают лучи солнца, заполняя духотой узкие коридоры бухенвальдских улиц. Костя вынужден сидеть на солнцепеке, чтобы видеть подходы к блоку с обеих сторон. Устроившись на бетонированном борту бассейна для мытья обуви, положив на колено свой любимый кларнет и продолжая скоблить трость, Костя задумался. Давно ли он, Константин Тимусов, первый кларнет образцового оркестра Ленинградского военного округа, играл на парадах, вечерах, концертах, провожал девушек и, главное, по потребности насыщал свой требовательный желудок и считал, что жизнь — очень умно и удобно устроенная штука и что для него, способного молодого музыканта, это только увертюра, что впереди еще очень много хорошего и заманчивого. Вой сирен и разрывы фугасок страшным диссонансом вошли в его понятия о жизни, а вид страданий осажденного родного Ленинграда заставил сменить кларнет на винтовку.