В подполье Бухенвальда

Вспомнилось самое страшное: очнулся от мучительного шума и гудения в голове и привкуса чего-то соленого во рту. Мерное покачивание всего тела и колеблющиеся прямо перед глазами верхушки сосен сначала удивили Костю. Приподняв голову и скосив глаза, он видит, что его несут на самодельных носилках четыре солдата в распоясанных шинелях. Такие же распоясанные, очень угрюмые солдаты унылой колонной тянутся впереди и позади носилок, а по бокам дороги в пестрых маскхалатах с веточками, маскирующими рогатые каски, идут… немцы. Самые настоящие немцы. И Костя, сейчас вспоминая это, в который уже раз, вновь переживает ужас того момента и с содроганием вскидывает голову. Но что это? В десяти шагах от Кости идут… немцы. Самые настоящие немцы. Впереди очень стройный, как перчаткой туго обтянутый серым костюмом с ярко-желтым поясом и кобурой важно вышагивает, по-видимому, инспектирующий начальник. Об этом можно судить по надломленным почтительностью фигурам сопровождающего его лагерного начальства. Поворачивая во все стороны седлообразную фуражку и разбрасывая солнечные зайчики стеклами пенсне, он стеком показывает на 44-й блок и во главе своей свиты поворачивает в сторону Кости. По-видимому, на выдержку знакомится с состоянием отдельных блоков.

В мозгу онемевшего Кости молнией проносится мысль: «Но ведь там посторонние ребята… Как же быть?» Вместо того, чтобы стоять, застыв по стойке «смирно», как предписывает «орднунг», Костя судорожными руками вставляет в мундштук кларнета бамбуковую трость.

Удивленно покосившись на попугаеобразную одежду музыканта, большое начальство идет к двери, но этот странный музыкант вдруг неожиданно шагает навстречу.

— Эйн момент! — и подносит к губам кларнет.

Странно и непривычно по заполненным духотой каменным улицам Бухенвальда, как свежие сверкающие струйки кристально чистой воды, побежали звуки музыки Римского-Корсакова. Костя играл песнь индийского гостя из оперы «Садко». «Но как же они уйдут?» — сверлила мысль, а кларнет пел:

Не счесть алмазов в каменных пещерах,
Не счесть жемчужин в море полуденном.

Косте кажется: стеклышки пенсне мечут бешеные молнии в него. Брезгливо прикоснувшись к его локтю стеком, начальство сказало только одно слово:

— Вег![28]

Но Костя не уступил дороги.

Моря далекий берег… —

упорно пел кларнет.

«Как уйдут ребята?» — думает Костя, косясь на руку коменданта лагеря, потянувшуюся к кобуре, и вдруг… летит в коридор от страшного удара под ложечку. Оглушенный ударом кулака, падая, он продолжал думать об одном: «Как уйдут?» Костя непослушной рукой нащупывает на полу кларнет и тянет его к губам.

Не счесть жемчужин в море полуденном, —

очень тихо звучит под каменными сводами коридора. Несколько ударов кованого сапога в зубы, в лицо, в живот, и, уже проваливаясь в какую-то мягкую пустоту, Костя без кларнета поет окровавленным ртом с выбитыми зубами:

Далекой Индии чудес…

Он уже не видит, как один из нацистов постучал пальцем по своему виску: «Феррикт»[29] и все, перешагнув через его бесчувственное тело, входят во флигель «А».

Не знает Костя, что великий русский композитор с его, Костиной, помощью помог кучке русских подпольщиков своевременно спуститься через окно по связанным одеялам на противоположную сторону блока.

Через два дня я с чешским товарищем навестил его-в госпитале. Из-под повязок, синяков и кровоподтеков Костя улыбался радостной, беззубой улыбкой.

— Ну что, клизма красноштанная? Дождался серьезного? — спрашиваю я.

— Дождался, — радостно выдыхает Костя. — Только я теперь не клизма и не красноштанная. Кларнет-то разбили и красных штанов мне больше не видать. И черт сними. Пойду в штайнбрух, но теперь я знаю, что я ваш. Ведь так, Валентин?

— Наш, Костя, наш. Только ты нам нужен именно «красноштанной клизмой», а не в штайнбрухе. Давай, выздоравливай, — и мы, пожав ему руку, уходим.

Чешский товарищ сует ему под одеяло длинный сверток:

— Это от друзей, — говорит он с ударением на «у». — Наздар[30], Костиа! — и догоняет нас.

Костя торопливо развертывает сверток и загоревшимися восторгом глазами ласкает новенький кларнет, сияющий никелировкой и лаком.

— Да!.. Вот это альтруистично, — и с сомнением ощупывает пальцем верхнюю десну, где недавно были передние зубы.

Работа штубендинста, состоящая из поддержания пресловутого «орднунга» и из стараний по возможности облегчить условия жизни товарищей, к концу дня окончательно выматывает силы. Вставать приходится за полтора часа до подъема, чтобы получить для флигеля хлеб и кофе, ложиться — позже всех, чтобы навести порядок в опустевшей столовой. Горе штубендинсту, если заглянувший ночью в блок эсэсовец обнаружит неправильно сложенную одежду или грязь. Нуждающихся необходимо обеспечить одеждой, обувью, больных — медицинской помощью, ослабевших перевести на более легкую работу, упавших духом — своевременно поддержать бодрым словом.