В подполье Бухенвальда

— А ты что, разве Николая Кюнга не знаешь? Уж если он возьмется, то у него не сорвется, — шепчет Яков. — После случая с Андрейкой он всех перебаламутил, всех поднял на ноги и вот, видишь сам, добился своего.

— Сейчас с питанием почти полностью наладилось, — рассказывает Володя. — Ревир попридерживает подачу списков на умерших и за счет этого подбрасывает нам баланду и хлеб, а больше норвежские студенты помогают. Стефан Лукашов регулярно от них посылки таскает.

Я знал, что в Бухенвальд брошена большая партия норвежских студентов, отказавшихся служить в немецкой армии, и что народ Норвегии, восхищенный их мужеством, слал им многочисленные посылки с продуктами. Значит, и в них Николай сумел расшевелить сочувствие к маленьким узникам.

— Одежонкой, особенно теплыми вещами, Костя Руденко из эффектенкамеры[37] здорово помогает. Правда, перешивать приходится, но в портновской тоже свои ребята.

— Ну, а с учебой как же устраиваетесь? Ведь ни учебников, ни тетрадей, ничего нет?

— Устраиваемся понемножку. Бумагу и карандаши тот же Костя на своем складе разыскал, а учебники в голове у Никодима Васильевича, — смеется Яков.

— Это Николай его раскопал. Ценнейший человек для нас. Никодим Васильевич Федосенко всю жизнь, более сорока лет, работал педагогом. Память — феноменальная. Сначала, конечно, установили, кто что знает, разбили на группы, разработали учебные планы и вот занимаемся. И Кюнг тоже преподает, ведь он тоже педагог, историк. Которые работают, те вечерами занимаются, а эти, младшие, живут по строгому распорядку. Сразу же после утренней поверки — физзарядка, потом уборка помещения, туалет, завтрак, потом пять уроков, дополнительный завтрак. Вечером беседы, самодеятельность или вот Яша в своем репертуаре.

— Замучили пацаны окаянные, — смеется Яков. — Каждый раз подавай все новое. Готовиться приходится на старости лет, а то освищут.

— Ну, ты на них не наговаривай, Яков Семенович, тебя-то они любят.

— Ну вот, любя и освищут. Это меня-то, артиста с таким стажем.

Перед самой поверкой возвращался я с восьмого блока в приподнятом настроении. Радовало то, что, несмотря ни на что, дети изолированы от тлетворного влияния фашистской системы морального растления, радовало, что даже здесь, в Бухенвальде, на пороге смерти люди моей страны сумели проявить высший гуманизм, чтобы сохранить стране души ее будущих граждан.

ГРОМОВЫЕ РАСКАТЫ

Все чаще по ночам в репродукторах раздается громкий металлический щелчок, и тревожный взволнованный голос с брамы предупреждает:

— Ахтунг, ахтунг! Флигер алярм! Флигер алярм![38]

И сейчас же гаснет свет в блоках, на бетонных столбах смертоносного забора, на браме, на сторожевых вышках, и весь лагерь, вся Тюрингия, вся Германия затаиваются в густой непроницаемой темноте. Если в такой час выйти из блока или открыть окно, то хорошо слышно, как по ту сторону безопасного сейчас забора торопливо шуршат шаги сотен бегущих людей. По всему лагерю выключается электрический ток, и весь гарнизон по тревоге в полном вооружении окружает лагерь почти сплошной цепью, на сторожевых вышках устанавливаются дополнительные пулеметы и фауст-патроны. Где-то в стороне эсэсовских казарм урчат патрулирующие танки.

Постепенно издалека нарастает мощный гул, темнота в той стороне неба начинает искриться быстрыми звездочками зенитных разрывов. Вскоре гул становится густым до осязаемости, сотни самолетов идут низко над нашими головами, над вершиной многострадальной горы Эттерсберг. Дальними зарницами полыхает небо, и земля отвечает тяжелыми, мучительными вздохами. В такие ночи никто не спит. Но не тревога, не чувство опасности, а странный восторг поднимает людей с их постелей и толкает к окнам.

— Вот дают! Опять Дрезден долбают!

— Вот долбанут тебя по башке, тогда обрадуешься!

— Ну и пусть долбанут. Подумаешь — напугал. По крайней мере и «Густлов Верке», и Мибау, и весь гарнизон полетят к черту.

— Дешево же ты ценишь наши головы. Их в гарнизоне шесть тысяч, а нас — больше шестидесяти.

В душной темноте меня находит «Москва» и шепчет на ухо:

— Хочешь, завтра аккумуляторный фонарь принесу? Сделаем дырку в крыше и с чердака дадим свет. Снизу не видно, а сверху заметят.

— Ерунду говоришь, дорогой. Все равно пучок света будет заметен со стороны.

— Не будет. Мы его сверху матовым стеклом прикроем.

— Не дури. Лагерь разобьют, а завод и казармы останутся.

Особенно запомнилась ночь, когда бомбили город Эрфурт, находящийся в 36 километрах от Бухенвальда. В воздухе новогодней елкой повисает на парашюте целая серия скрепленных между собой осветительных ракет. В мертвенно-бледном свете очень отчетливо и контрастно выделяются мрачные здания наших блоков, как надгробные памятники, отбрасывая густую траурную тень. Разрывы бомб доходят до нас тугими упругими волнами, в окнах жалобно звенит стекло, испуганно вздрагивают стены, под ногами качается пол.

— Что, гады, не нравится? А когда сами наши города бомбили, тогда нравилось?

На фоне сплошного зарева над Эрфуртом простым глазом можно видеть языки пламени.