В подполье Бухенвальда

— Нет, это не просто красивый жест. Это прежде всего разумный, а потом уже красивый финал всей нашей работы, — горячо возражает Ян Геш. — Русские сами предлагают подтвердить делом свои слова и в доказательство этого, не задумываясь, ставят на карту жизнь. Они сами берут на себя основную, самую трудную, самую опасную роль в восстании, а вот у вас даже на поддержку духу не хватает. Выходит, до этого вы все только играли в борьбу, в сопротивление, в конспирацию, нашли романтику в святом деле и тешились ею. Или вы считаете, что ваша роль ограничится лишним куском хлеба, брошенного умирающему с голода от избытков ваших? Нет, так не получится. Это вам не детская игра в солдатики, и если вы не пойдете сами, то мы вас заставим пойти, мы вас поставим перед совершившимся фактом и посмотрим, хватит ли у вас малодушия, чтобы не поддержать нас.

И тогда говорят свое слово немцы. Основоположники Бухенвальдского подполья, держащие в своих руках ключевые позиции лагерного самоуправления, имеющие прочные связи с внешним миром, разумеется, они — самая мощная секция подпольного центра. Горячие слова Яна Геша озадачили немецких товарищей. Посоветовавшись между собой, они заявляют, что вынуждены поддержать большинство. Они очень ценят и понимают благородный порыв русских товарищей и горячую самоотверженную поддержку со стороны французов и чехов, но, к сожалению, не могут поддержать их. Им кажется, что в данном случае русские мыслят не головой, а сердцем, а в таком деле это не годится. Необходимо еще раз обдумать этот решительный шаг, чтобы не стать виновными перед историей за тысячи новых жертв.

Так, еще летом 1944 года, не получив поддержки со стороны большинства, наши товарищи не могли добиться согласия на немедленное восстание. Однако это не только не расхолодило наших стремлений к восстанию, но побудило еще более усилить подготовку боевых групп, так как с каждым днем мы все яснее понимали, что из-под ног наших мучителей уходит земля. Наступило время, когда не только ночью, но и днем надсадно выли сирены воздушной тревоги, лес по ту сторону колючей проволоки заполнялся вооруженными эсэсовцами, подходили танки, скрываясь в тени кустов. В густой синеве августовского неба юркими стайками мальков мелькали истребители союзной авиации, и вслед за ними серебристыми рыбами плыли тяжелые бомбардировщики «летающие крепости», поблескивая на солнце и насыщая воздух мощным густым ревом. Зенитки молчали, опасаясь выдать свое местонахождение, немецкая истребительная авиация не подавала признаков жизни, чувствуя неравенство сил. И вот в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вертикально повисали столбы контрольных дымовых бомб, и сразу же начинался ад. Бомбардировщики шли волнами, десятками, сотнями, оставляя под собой дымящиеся развалины и сотни изуродованных трупов.

Бухенвальд пока не трогали. Все считали, что причиной тому — громадные красные кресты в белых кругах, нарисованные на крышах цехов завода «Густлов Верке» и казарм гарнизона СС. Гнусный расчет на неприкосновенность Красного Креста не оправдался. 24 августа синее небо наполняется уже привычным гулом, рабочие команды остаются на местах, продолжая работу, только высшие чины эсэсовской дивизии да семьи офицеров гарнизона с детьми на всякий случай торопятся в бомбоубежище. Но почему стайки истребителей, пройдя Бухенвальд, круто разворачиваются и, снизившись, с угрожающим воем проходят обратно над самой вершиной горы Эттерсберг? Первая эскадрилья бомбардировщиков повторяет маневр истребителей, и над цехами ДАВ, над «Густлов Верке», над казармами гарнизона опустились белые дымовые столбы, долго не расходясь в тихом летнем воздухе.

— Валентин, бомбить будут! Что будем делать? — с ужасом спрашивает меня прибежавший блоковый Альфред Бунцоль.

— Беги быстро к Вальтеру Бартелю, свяжись с ним, а Данила пока соберет ребят, которые внутри лагеря, — и так как во время тревоги выходить из блоков не разрешается, то под пулеметными очередями с вышек, перебегая от угла к углу, мои люди собираются на блок, а я такими же перебежками пробираюсь к блоку № 30, чтобы получить указание Смирнова. Еще на пути меня настигает страшный вой падающих бомб, грохот, свист осколков. В небо поднимаются куски бетона, дерева, железа, человеческого мяса, и все это летит обратно, вниз, вперемешку с градом зажигательных бомб.

Первое, что вижу, забегая на 30-й блок, это упавших на пол людей и присевшего на корточки около двери поляка-штубендинста. Он в ужасе ворочает, вывернувшимися белками глаз и поддерживает за ножки надетую на голову табуретку. Немного бледный, но совершенно спокойный, из спальни выходит Иван Иванович. По движению губ видно, что он что-то мне говорит, но я ничего не слышу за грохотом и воем бомбежки. В нескольких местах осколки и тяжелые камни пробивают крышу вместе с досками потолка, звенят вылетающие рамы, хрустит под ногами стекло. При очередном разрыве Иван Иванович пригибает мою голову и кричит в ухо: