В погоне за искусством

Общество, собравшееся в посольстве, как и всё, что окружало Г&Д, напоминало об Алисе в Стране чудес. Здесь высадился внушительный десант представителей европейского художественного мира: кураторы, критики, директора известных картинных галерей, такие как Руди Фукс из Городского музея в Амстердаме; две независимые группы богатых итальянских коллекционеров; арт-дилер Энтони д’Оффре; пестрая компания друзей художников и весьма располагающий к себе польский эксперт по гилберт-и-джорджеведению. Потом мы иногда встречались за завтраком или в лифте и ждали открытия выставки.

По какой-то парадоксальной причине – кажется, чтобы уменьшить расходы, – Daily Telegraph заказала мне обратный билет на самолет, который улетал только через неделю. Поэтому, когда я не общался с группой поддержки Г&Д, я брал такси и ездил осматривать Запретный город, Храм Неба и другие достопримечательности этого громадного и еще вовсю разрастающегося мегаполиса. Однажды мой таксист, недавно переехавший из деревни парень, заблудился среди дорожных работ – в Пекине вовсю шло строительство третьей кольцевой автотрассы (к моему последнему визиту колец было уже пять).

Г&Д были вездесущи, они повсюду мелькали в облегченных тропических версиях своих фирменных костюмов-двоек. Даже не вполне твидовые, эти костюмы были явным перебором при тридцатиградусной жаре и высокой влажности. Мы все изнемогали от зноя и одевались кто во что горазд. Но почему-то, возможно, благодаря сверхчеловеческому самоконтролю, без которого живым скульптурам не обойтись, ни на Гилберте, ни на Джордже не было ни единой капли пота.

Как правило, за ними всегда следовала минимум одна съемочная группа (о них делал фильм какой-то юный американец), и можно было увидеть, как они прогуливаются «скульптурным шагом» – их чуть замедленные движения напоминали перемещение роботов – по Великой Китайской стене.

Однажды рано утром я взял такси и поехал в отель, еще помпезней моего, где остановились Г&Д, чтобы взять у них за завтраком интервью. Они сидели за столиком – если память мне не изменяет – на фоне искусственного каскадного водопада на дальней стене, а я устроил им допрос, предлагая, как я теперь понимаю, довольно банальные вопросы, которые они уже много раз слышали. Я считал это своим журналистским долгом.

– Вы почти до неприличия жадно охотитесь за популярностью?

– Напротив, – отвечали они, – в газете про футбол пишут каждый день, а про нашу работу почти не вспоминают.

– Мы полагаем, что люди изголодались по искусству, но могут никогда не увидеть картину Гилберта и Джорджа, – пояснил Джордж. – Так что популярность – это не для нас, это для зрителей: мы информируем зрителя, что есть такие картины и он может пойти их посмотреть.

Гилберт поддакнул:

– Художникам очень не хватает славы.

– Очень не хватает, – скорбно откликнулся Джордж.

– Почему же тогда, – продолжал я гнуть свою линию, – вы вставляете самих себя почти в каждое произведение? Зачем постоянно привлекаете внимание к своим особам?

Джордж закурил сигарету и учтиво ответил:

– Если вы пойдете в Национальную галерею и увидите Констебла, вы скажете: «Какой замечательный Констебл». Никто никогда не скажет: «Мне нравится это дерево» или «Мне нравится эта трава». Вы должны знать, что к вам обращается именно Констебл. Мы просто сделали в этом направлении следующий шаг.

Гилберт подхватил тему:

– Что такое картина Рембрандта? Это он сам, его сокровенные чувства. А картина Ван Гога? Это он, чистейший маньяк. Вы видите его безумное восприятие, вот и всё. Если искусство не будет абсолютно сумасшедшим, провокационным во всех отношениях – пора опускать занавес. Это конец.

Джордж заявил:

– Думаю, это хорошо, что мы присутствуем в своих картинах, напоминая зрителю, что перед ним не просто скучное произведение искусства, не только чисто эстетический опыт. Напротив, мы что-то говорим зрителю.

ГИЛБЕРТ & ДЖОРДЖ

НА ПЛОЩАДИ ТЯНЬАНЬМЭНЬ

Пекин

1983

В этом аспекте я об искусстве никогда не думал. Модернистские критики вроде Роджера Фрая говорили об искусстве, используя формальные, абстрактные термины. Они подчеркивали значение «пластических ценностей» и «значимых форм». Вместо этого Г&Д верили в значимость содержания, хотя, что именно они стремятся донести до зрителя, понять непросто.

Что же касается их костюмов, это была своего рода униформа: способ отделить себя от остальных, обособиться как группа и при этом выглядеть до эксцентричности прилично и консервативно или, используя их выражение, – нормально. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов, когда Гилберт и Джордж начали свою карьеру с заявления, что они – это один художник, и определили свой особый стиль термином «живая скульптура», эти костюмы выглядели более чем странно. В начале девяностых годов, благодаря революционному изменению вкусов, они стали почти модными.

Через несколько лет после поездки в Пекин, когда я встретился со скульптором Ричардом Лонгом, который учился вместе с Г&Д в Сент-Мартинс[8], он рассказал об этом их периоде.