В погоне за праздником

– Это было в Вейле, – подсказываю я. – Когда мы в шестьдесят девятом поехали на запад.

– Точно! – Он кивает всем телом, не только головой.

– Так было странно! – подхватываю я. – Мы проснулись рано, я выглянула – солнце только что поднялось, и вдруг появились овцы!

Джон указательным пальцем сдвигает повыше солнечные очки и снова кивает:

– Пастух гнал их прямо через кемпинг. Мы расположились поблизости от взгорка, они обступили нас со всех сторон и стали есть траву. Понятия не имею, как он справлялся с таким стадом.

– Может, у него были собаки? – Поверить не могу: я расспрашиваю Джона о том, что случилось с нами много десятилетий тому назад.

– Вроде нет. – Джон неотрывно смотрит на дорогу, словно эта сцена разворачивается прямо сейчас за ветровым стеклом. – Помню, что я тогда почувствовал. Время как будто замедлилось, когда овцы окружили нас. Стояла такая тишина, пока они паслись, овцы совсем не шумели. В какой-то момент мне показалось, что мы оказались в ловушке в нашем трейлере – но все было в порядке. Это просто овцы.

– Вот это мне и нравится в поездках, – замечаю я, глазея в окно на коричневые завитки сорняков у дороги.

– Овцы?

– Как все замедляется. Столько нового за короткое время. Толком не сообразишь, какой нынче день. Время течет медленно. Как во сне.

Джон смотрит на меня озадаченно. Может, и вовсе не слушает. Тем лучше, ведь я, возможно, описала то состояние, в котором он теперь пребывает почти всегда.

– Помнишь, как напугался Кевин? – продолжает Джон. – Бедняжка никогда столько овец не видел. Даже на ярмарке. Пришлось мне его уговаривать, мол, все в порядке. Овцы добрые, их не надо бояться.

– Господи, Джон. – Он пересказывает детали, которые даже я позабыла, а память у меня обширнее моей талии. Я кладу руку ему на предплечье, провожу ногтями по снежно-белым волоскам.

– Что?

– Ничего, Джон. Ничего.

Идеальных моментов у нас больше нет. И уже не будет. Сейчас я это понимаю – потому что, в тот краткий миг, когда Джон вернулся ко мне, я вдруг почувствовала изнутри давление, сильный, сокрушающий внутренности дискомфорт, непохожий на тот дискомфорт, какой настигал меня до сих пор. Я убираю задрожавшую руку с предплечья Джона – хорошо, что не вонзила в него когти, когда меня накрыла первая волна. Шарю в сумочке в поисках маленьких голубых таблеток. Шарю и шарю, в сумочке полным-полно пузырьков с таблетками, только нужной нет. Натыкаюсь на тюбики помады, комки салфеток, обломанные полоски мятной жвачки и пистолет Джона – очень тяжелый, но я теперь боюсь оставлять оружие без присмотра, – а голубые таблетки словно провалились. Наконец нахожу. Руки дрожат, как у наркомана, глотаю сразу две таблетки с водой из неприкосновенного запаса. Еще придется подождать, это я знаю, прежде чем подействует. А пока надо отвлечься.

– Поговори со мной, Джон, – прошу я, передергиваясь от боли, но стараясь, чтобы голос звучал по возможности нормально.

– О чем?

– О чем хочешь. Все равно. Расскажи мне, что ты помнишь.

– О чем?

– О нас. О нашем браке. Расскажи мне что-нибудь.

Джон смотрит на меня, сначала растерянно, точно вопрос вот-вот сотрется из его памяти, потом говорит:

– Как ты выглядела на свадьбе. Я помню, какие красные у тебя были щеки. Ты не румянилась, но щеки у тебя так и горели. Я все думал, ты заболеваешь, у тебя температура. Помню, как поцеловал тебя на ступенях Святой Цецилии, прикоснулся к твоему лицу и подумал: какое горячее, и еще подумал: хочу ощутить этот жар на моем лице.

Меня снова передергивает.

– И я помню, как ты меня поцеловал. Твое лицо было таким прохладным, приятным. А я была в тот день взвинченна. Так хотела, чтобы мы наконец поженились.

Джон смеется. Будем надеяться, мою гримасу он принял за ответную улыбку.

– Расскажи мне что-нибудь еще, что ты помнишь, Джон. Давай же!

– Я помню, как Кевин родился. Я вернулся домой, после того как ты уснула, с ребенком все было хорошо. Синди забрала твоя сестра, я был дома один, и я все плакал и никак не мог остановиться.

– Отчего ты плакал, Джон?

– Не помню. Думаю, я был счастлив. Помню, мне стало стыдно, что я так реву.

– Тут нечего стыдиться, хороший мой.

– Наверное, нечего.

Я сжимаю подлокотники, кое-как перемогаюсь.

– Ты сердился на Кевина за то, что он вечно плакал.

– Не хотел, чтобы в школе его дразнили плаксой.

– И все-таки он таким и остался. – Не получается ни улыбнуться, ни засмеяться, но я бы хотела.

Джон не отвечает. Слева проносится автомобиль, выплевывая выхлопные газы. От их вони меня тошнит. Я уж думала, меня вырвет, но успела открыть окно, и свежий воздух помогает.

– А что ты помнишь о наших поездках, Джон?

Он задумывается. Меня сотрясает сильная судорога дискомфорта.

– Джон!

– Костры. Как мы жгли костры. На следующее утро, когда я вставал и надевал тот же свитер, от одежды пахло дымом. Мне нравился этот запах. За день в дороге он выветривался, и я хотел его вернуть.

– Может быть, сегодня мы разведем костер.

– Хорошо.

Мы проезжаем город Грум, и я вижу “Техасскую Пизанскую башню”, как она обозначена в путеводителях, то есть склонившуюся набок водонапорную башню.