В погоне за праздником

Вот они плавают около берега, на мордахах размазан именинный торт; вот валяются восторженно в груде опавших листьев; стоят по стойке “смирно” перед афишей с датой выпускного; блаженствуют на мостках в закатную пору; рассматривают белые каменные лики горы Рашмор; сидят на коленях толстых Санта-Клаусов; обнимают Микки-Мауса; возвращаются домой обгоревшие, облупленные с первых в жизни каникул без нас.

– Удачный снимок Синди! – говорит Джон, запихивая в рот последнюю ложку растаявшего мороженого. – Куколка!

На слайде ей около двенадцати. Она одета гавайской танцовщицей. Снимок с годами порыжел, Синтия кажется старше своих лет.

На следующем слайде Кевин, ему едва сравнялось четыре, это тот же Хэллоуин. Кевин – маленький индеец, лицо разрисовано, головной убор из перьев. Странно смотреть на это здесь, в Нью-Мексико, рядом с индейской резервацией.

– Мы с Кевином купили этот костюм у Чекера, – говорит Джон.

Всякий раз поражаюсь – что Джон помнит. У Чекера, возле старого нашего дома, мы покупали хлеб и молоко, иногда газировку с ванилью. Просто не понимаю, почему Джон сохранил в голове подобную информацию, тогда как другие, гораздо более важные воспоминания испарились. С другой стороны, должно быть, многое из того, что у нас остается, не так уж существенно. В воспоминаниях, которые мы дотянем до конца своих дней, особого склада и лада нет, тем более если подумать, сколько дел переделаешь каждый день, за неделю, за месяц, год, жизнь. Все эти чашки кофе, ручная стирка, смена белья, обеды, наведаться в туалет, мигрени, дневной отдых, в школу, из школы, походы в магазин, разговоры о погоде – столько незначительных событий, которым следовало бы сразу же исчезнуть из памяти.

Но они не исчезают. Я частенько вспоминаю красный китайский халат, который купила в двадцать семь лет; и как первый наш кот, Чарли, топал лапками по линолеуму; и горячий разреженный воздух вокруг алюминиевой кастрюли за миг до того, как все шарики попкорна разом лопнут. Я думаю об этих мелочах так же часто, как о своей свадьбе, о рождении детей или о конце Второй мировой войны. Что в самом деле поражает: не успеваешь оглянуться, как шестьдесят лет прошло, а ты в состоянии припомнить от силы восемь-девять главных событий да тысячу ерундовых. Как это может быть?

Хочется найти в этом какой-то смысл, тогда становится лучше, появляется какая-то догадка, зачем мы здесь, но на самом деле никакого смысла нет. Люди ищут Бога в этих схемах, этих причинах и следствиях, но лишь потому, что не знают, где еще искать. События просто случаются, иногда важные, по большей части нет, и немногое остается с нами до конца. Что остается после конца? Хоть убей, не знаю.

Следующий слайд – Кевин в “Автораме” с маленьким призом в руках и той моделью машины, которая принесла ему третье место. Уверена, он до сих пор помнит весь тот день. А я только помню, с каким облегчением уехала наконец оттуда.

Нажимаю на кнопку проектора, но следующий слайд не появляется. Нет слайда, только ярчайший свет, как всегда, когда поднос со слайдами пуст. Джон молчит – откинулся в раскладном кресле, спит. Зову его, но Джон всхрапывает и продолжает спать. Завтра он шелохнуться не сможет. Будет ворчать, как у него все болит. Поворчит – и через пять минут повторит свои жалобы, словно впервые.

С дороги доносится какой-то непонятный звук. Скорее всего, мелкое животное, но я пугаюсь. А вдруг койот или волк? Мы тут практически одни, за несколько часов я не видела ни управляющего, ни других людей. Надо принести мою сумочку из трейлера. Неплохо бы иметь под рукой пистолет. Я начинаю приподниматься, и снова доносится звук – кто-то скребется, похоже, в мусорном контейнере.

– Джон, проснись! – ору я.

Теперь уж я непременно должна добраться до трейлера. Хватаю трость, пытаюсь подняться со скамейки у столика, но я слишком засиделась, ноги ватные, я их почти не чувствую. Пришлось свесить их со скамейки и ждать, пока восстановится кровообращение. Тем временем мотор проектора все крутится, белый свет бьет в глаза. Нельзя надолго оставлять проектор включенным без слайдов, но я не стану выключать его – не хватало еще остаться в кромешной тьме.

– Джон!

– Кто здесь? – дергается Джон.

– Элла, – говорю я. – Там какой-то шум.

Я щупаю ноги и убеждаюсь, что чувствительность отчасти вернулась. Поднимаюсь, обеими руками упираясь в скамейку. Трость пока пусть постоит прислоненной к столу. Подняться-то я сумела, но как только потянулась за тростью, ноги попросту взяли и сложились. Я опускаюсь медленно-медленно, сначала колени касаются земли, потом ладони. А потом я оказываюсь на боку на грязной и жесткой земле. Руки оцарапаны, колени полыхают огнем, одна нога странно чуть вывернута назад – только бы не перелом!

– ДЖОН! – кричу я. – Я упала!

– Что?

Изо всех сил стараюсь не паниковать.

– Я лежу на земле. Я упала, Джон! Помоги мне подняться.

– Господи Иисусе! – как бы с досадой бормочет он, однако тут же надо мной нависает его тень. – Возьми меня за руку. За руку возьми.

– Джон, ты не сумеешь меня поднять. Слишком большой вес. Ты и сам упадешь.