В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева

– И да, и нет, – ответил Гурджиев. – В большинстве случаев это верно, совершенно так же, как это справедливо и для одной жизни. Но в большом масштабе могут вступить в действие новые силы. Сейчас я этого не объясню. Однако подумайте над тем, что я скажу: влияния планет тоже могут измениться, они не являются постоянными. Кроме того, сами тенденции могут быть различными: есть такие тенденции, которые, появившись, повторяются и развиваются сами по себе, механически; есть и другие, которые нуждаются в постоянном подталкивании и способны совершенно исчезнуть или превратиться в мечты, если человек перестанет над ними работать. Далее, для всего существует определённое время, определённый срок. Возможности для всего, – он подчеркнул эти слова, – существуют только в течение определённого срока.

Меня чрезвычайно заинтересовало то, что говорил Гурджиев. Многое из этого я «предполагал» раньше. Но тот факт, что он признал мои фундаментальные предпосылки, а также то, что он внёс в них, имело для меня громадную важность. Я почувствовал, что вижу очертания «величественного здания», о котором говорилось в «Проблесках истины». Моё плохое настроение исчезло, и я даже не заметил, когда это случилось.

Гурджиев сидел, улыбаясь.

– Видите, как легко повернуть вас. А что, если я просто придумал всё это для вас, и никакого вечного возвращения вовсе нет? Что за удовольствие: сидит мрачный Успенский, не ест и не пьёт? «Попробую-ка развеселить его», – подумал я. А как развеселить человека? Один любит весёлые истории. Другому нужно найти его любимый предмет. Я знаю, что у Успенского этот предмет – «вечное возвращение». Вот я и предложил ему ответить на любой вопрос, заранее зная, о чём он спросит.

Но поддразнивания Гурджиева меня не тронули. Он дал мне нечто существенное и не мог этого отобрать. Я не верил его шуткам, не верил, чтобы он мог придумать сказанное им о возвращении. Кроме того, я научился понимать его интонации, и последующие события показали, что я был прав, и хотя Гурджиев не вводил идею возвращения в своё изложение системы, он несколько раз сослался на неё, в основном говоря об утраченных возможностях у людей, приблизившихся к системе, но затем отпавших от неё.

В группах, как обычно, продолжались беседы. Однажды Гурджиев сказал, что хочет провести опыт по отделению личности от сущности. Всех нас это очень заинтересовало, так как он уже давно обещал «опыты», но до сих пор их не было. О методах я рассказывать не буду, а просто опишу людей, которых он избрал для опыта в первый вечер. Один был уже не молод; это был человек, занимавший видное положение в обществе. На наших встречах он часто и много говорил о себе, о своей семье, о христианстве, о событиях текущего момента, связанных с войной, о всевозможных «скандалах», которые вызывали у него сильнейшее отвращение. Другой был моложе; многие из нас не считали его серьёзным человеком. Очень часто он, что называется, валял дурака или вступал в бесконечные формальные споры о той или иной детали системы безотносительно к целому. Понять его было очень трудно: даже о простейших вещах он говорил беспорядочно и запутанно, самым невероятным образом смешивая всевозможные точки зрения и слова, принадлежащие разным категориям и уровням.

Пропускаю начало опыта. Мы сидели в большой гостиной: разговор шёл как обычно.

«Теперь наблюдайте», – прошептал мне Гурджиев.

Старший из двух, который с жаром о чём-то говорил, внезапно умолк на середине фразы и, казалось, утонул в кресле, глядя прямо перед собой. По знаку Гурджиева мы продолжали разговаривать, не обращая на него внимания. Младший стал прислушиваться к разговору и наконец заговорил сам. Мы переглянулись. Его голос изменился. Он рассказывал нам о некоторых наблюдениях над собой, говоря при этом просто и понятно, без лишних слов, без экстравагантностей и шутовства. Затем он умолк и, потягивая папиросу, как будто о чём-то задумался. Первый продолжал сидеть с отсутствующим видом.

– Спросите его, о чём он думает, – тихо сказал Гурджиев.

– Я? – услышав вопрос, он поднял голову, как бы очнувшись. – Ни о чём.

Он слабо улыбнулся, как будто извиняясь или удивляясь тому, что кто-то спрашивает его, о чём он думает.

– Как же так, – сказал один из нас, – ведь только что вы говорили о войне, о том, что случится, если мы заключим мир с немцами; вы продолжаете придерживаться своего мнения?

– По совести, не знаю, – ответил тот неуверенным голосом, – разве я говорил что-нибудь такое?

– Конечно; вы только что сказали, что каждый обязан об этом думать, что никто не имеет права забывать о войне, что каждый обязан иметь определённое мнение – «да» или «нет», за войну или против неё.

Он слушал, как будто не понимая, о чём говорит спрашивающий.

– Да? Как странно, я ничего об этом не помню.

– Но разве вам самому это не интересно?

– Нет, ничуть не интересно.

– И вы не думаете о том, какие последствия будет иметь происходящее, какими будут его результаты для России, для всей цивилизации?

Он с видимым сожалением покачал головой.