В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Беннеком, где Лин укрывалась у ван Ларов, – родина моей матери. Это место я знаю лучше прочих в Нидерландах, и именно в Беннекоме я по большей части и останавливался у дяди и тети с тех пор, как потянулись неделя за неделей моих изысканий. То, что Лин провела несколько лет в знакомых мне краях, – простое совпадение, потому что она связана со мной через семью отца, а не матери.

Лин умолкает, но, как и в прошлый раз, диктофон на столе включен. Воскресенье, час дня, и я снова в амстердамской квартире Лин. С нашей последней встречи прошло больше недели.

Лин убирает альбом с фотографиями ван Ларов и накрывает стол к обеду. За едой мы продолжаем разговор.

Метафора скрытого огня, как и другая, времен Эйсселмонда, – «едва теплилась», – очень важна. Когда мы говорим о переживаниях Лин, она то и дело к ней возвращается. Возмущение копилось месяцами, и стоило ему вырваться наружу, как сдерживаться уже не удавалось. Начались яростные ссоры с ван Ларами, на повышенных тонах, и сама Лин выкрикивала ужасные оскорбления.

– Думаю, я была с ними очень жестока, – мягко говорит Лин, – но и они со мной.

По ее наблюдениям, поведение каждого в семье предопределяется некими закономерностями. Ты наперед знаешь, что сделает один и как ему на это ответит другой. Для отношений ван Ларов и Лин такой закономерностью стала взаимная неприязнь. Между ними не было ни уважения, ни взаимного признания; они не говорили друг другу ничего приятного.

– Но, – добавляет Лин, медленно подбирая слова, – думаю, они проявили исключительную порядочность и нравственность, потому что, несмотря на мою неуживчивость – а так оно и было, – они от меня не отказались.

«Отказаться» означает сразу многое.

Я спрашиваю Лин, ощущала ли она гнев.

Помолчав, она отвечает:

– Мне кажется, основным моим чувством было… что я утратила почву под ногами. Не осталось никаких границ и барьеров. Да, сильнее всего я чувствовала, что куда-то лечу в свободном падении и никто меня не удержит. Нужно, чтобы кто-то провел перед тобой черту, которую нельзя переступать, а у меня такой не было.

Лин объясняет, что позже, когда она стала социальным работником, то ее личный опыт помог ей сопереживать «трудным детям». Они тоже не понимали границ дозволенного, и потому ничто не удерживало их от попадания в преступный мир. Лин считает: с ее необузданностью и острым одиночеством она и сама тогда могла бы встать на скользкий путь.

Прежде чем продолжить запись, мы с Лин идем немного прогуляться по Вонделпарку – он в нескольких минутах ходьбы от ее дома. Несмотря на возраст, шагает Лин быстро и, когда мы переходим улицу, подгоняет меня, чтобы я прибавил шагу.

По дорожкам парка так и носятся велосипедисты, да и пешеходов полно. В ярком свете зимнего солнца люди сидят на открытых террасах ресторанов и кафе, пьют кофе или прихлебывают пиво из высоких тонкостенных стаканов. За тремя юношами, которые идут перед нами по дорожке, тянется шлейф марихуаны. Он напоминает мне, что в 1970-е годы этот парк был известен по всему миру как «волшебный центр»: тысячи хиппи распевали под деревьями и на берегах прудов, ночевали здесь же в спальных мешках, прославляя любовь и мир. Амстердамцев среди них было от силы десять процентов, остальные стекались со всех концов Нидерландов, из Франции, Германии, США. Как и сейчас, город считался оазисом толерантности и привлекал желающих экспериментировать, пусть даже ненадолго. Тем неотступнее преследует меня мысль о том, что во время войны в этом парке, обнесенном колючей проволокой, размещался немецкий военный лагерь с бетонными бункерами, уходящими глубоко в землю.

Вернувшись домой к Лин, мы завариваем чай. После прогулки сосредоточиться на работе поначалу не так-то просто, и первые мои вопросы получаются расплывчатыми и натужными. Я пытаюсь восстановить картину жизни Лин в ту осень, но красок все еще недостает. Несмотря на ссоры и напряжение, жизнь шла по накатанной колее. Лин по-прежнему занималась уборкой, высиживала за обеденным столом вместе с семьей и успевала в школе. По вечерам всегда именно она читала вслух Библию, и хотя может показаться, что для еврейской девочки такое занятие было наказанием, Лин оно неизменно доставляло удовольствие.

– Я всегда обожала истории. Потому-то и ходить в церковь для меня было в радость. Учить псалмы, слушать проповеди, обсуждать урок – все это помогало ощутить сплоченность. Когда дома, на Плеттерейстрат, рассказывали что-нибудь, взрослые замечали: «Она слушает затаив дыхание». Я полностью погружалась в мир рассказа.

Я напоминаю Лин, как она развлекала историями мою тетю, маленькую Марианну, когда жила у ван Эсов, и глаза моей собеседницы загораются.

– Да, верно, – откликается она, и вдруг общее настроение меняется, теперь беседа течет легко, и Лин вспоминает воскресенье 17 сентября 1944 года.

15

Лин стоит на дороге, у кромки пшеничного поля, и смотрит, как с неба плавно спускаются разноцветные полукружья – голубые, красные, желтые, зеленые.

Парашюты, озаренные солнцем, которое только что показалось из разрыва в облаках!