В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна;
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?

Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей!
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей!

[Вересаев 1996: 71].

Превращая содержание стихотворения в жизненный эпизод, Вересаев описывал биографические сцены так, будто они служили непосредственным источником материала для поэзии Пушкина. В биографии он «ставил» происходившую в Михайловском сцену с участием Пушкина и няни, то есть делал именно то, чего хотел избежать Булгаков в их совместной пьесе.

Этот фрагмент странным образом сочетает сухой энциклопедический стиль, авторские драматические ремарки и типичную «романизированную биографию». В предлагаемой Вересаевым интерпретации нет ничего неправдоподобного: «Зимний вечер» был действительно написан в Михайловском, где Пушкину и Арине Родионовне доводилось проводить вечера вдвоем и, возможно, даже пить крепкие напитки, чтобы прогнать скуку и зимний холод. Разворачивая стихотворение в сцену, Вересаев не нарушал правил создания документальной биографии или художественно-биографической прозы. Однако Булгаков не хотел участвовать в подобной романизации пушкинской жизни; он находил для стихов поэта другое предназначение. Вересаев, напротив, использовал стихи именно для того, чтобы через них показать жизнь Пушкина: парадоксальный подход для автора, который разделял биографию Пушкина на «два плана» и искал в ней «живую жизнь».

Когда в 1929 году Вересаев предложил свой подход к биографии Пушкина «в двух планах», он возводил Пушкина-поэта на некую высоту, в буквальном смысле отделяя его от Пушкина-человека: «В жизни – суетный, раздражительный, легкомысленный, циничный, до безумия ослепляемый страстью. В поэзии – серьезный, несравненно мудрый и ослепительно светлый, – “весь выше мира и страстей”» [Вересаев 1929: 140]. Таким образом, в повседневной жизни Пушкин, согласно Вересаеву, был «ослеплен» и никак не соприкасался с живительными источниками «живой жизни»: «Нигде в жизни Пушкина мы не видим и не чувствуем веяния живой жизни, торжествующего биения силы жизни, умиряющей и гармонизирующей кипящий вокруг человека и в нем самом жизненный хаос» [Вересаев 1929:146]. И действительно, тот Пушкин, которого изобразил Вересаев, стремился покинуть этот мир, покинуть «нижний план» – по сути, отделить себя от своей «человеческой» ипостаси и сохранить только свое высшее назначение: «Однако было одно счастье, несомненное и прочное, которое Пушкин знал хорошо <…> – счастье ухода от живой жизни в мир светлой мечты» [Вересаев 1929: 151]. Ту преобразующую силу, которую читатели и исследователи обнаруживали у Пушкина, Вересаев объяснял следующим образом:

Пушкин хватает жизнь, в творческом порыве выносит ее в другой план и там все – радость и скорбь, прозу и грязь – преображает в божественную красоту. <…> И вся темная, низменная жизнь с ее скукою, унынием и безнадежностью озаряется солнечным светом, и все становится одинаково прекрасным. «Мне грустно и легко; печаль моя светла». Самые безнадежные настроения начинают светиться этим светом, и вот люди начинают говорить о «солнечном жизнелюбии» Пушкина, о приятии им всех темных сторон жизни… [Вересаев 1929: 159].

Однако именно в этом заключена ошибка пушкинистики: сам Пушкин не обладает «стержнем», якорем, и поэтому каждый ученый может найти у Пушкина все, что ему угодно [Вересаев 1929: 169][186]. Пушкин в большей степени, чем какой бы то ни было другой деятель русской литературы, стал предметом различных противоречащих друг другу интерпретаций: возможно, причиной этого послужила его сложность, или же его стремительная эволюция в молодые годы, или его канонизация, начавшаяся еще во второй половине XIX века. Вклад Вересаева в создание этого изменчивого образа Пушкина был весьма значительным[187].