В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

В отзыве на книги «Пушкин в жизни» и «В двух планах», напечатанном в «Новом мире» в 1937 году, критик Гл. Глебов резко осудил вересаевский метод. Разделение Пушкина-человека и Пушкина-поэта, с его точки зрения, искусственно, и трагедия книги «Пушкин в жизни» состояла в том, что Вересаев решил исключить абсолютно все творческие аспекты жизни Пушкина [Глебов 1937][188]. Настоящего Пушкина в жизни следовало показать думающим и работающим. Вересаев же, указывал Глебов, изъял думающего и работающего Пушкина из своего описания, и у него получился не просто иной, а искаженный и ложный взгляд на Пушкина. Сама по себе цель Вересаева при подборе материалов о поэте – предложить альтернативу «иконной» традиции мемуаров и биографий – казалась критику имеющей право на существование [Глебов 1937: 233], но результат оказался столь же опасен, как и идеализации, из лучших побуждений предлагавшиеся пушкинскими друзьями. В отличие от книги «Пушкин в жизни», где не задействовано почти ничего из стихов и высказываний о стихотворениях и творчестве поэта, в статьях, собранных в книге «В двух планах», Вересаев обращался к поэзии, чтобы приблизиться к Пушкину. Он и здесь придерживался концепции «двух Пушкиных», но целью его оказывается именно поэтическая ипостась, «высший план» пушкинской биографии. Вересаевская завороженность «живой жизнью» как средством обретения здоровья и счастья оборачивается своего рода презрением к тем художникам, которым не хватало этого качества:

…ницшевское изображение своеобразного процесса художественного «приятия жизни», симулирующего здоровую жизнерадостность и бодрость духа, удивительно приложимо в отношении к Пушкину. У Пушкина мы наблюдаем не жадную влюбленность в грубую, реальную живую жизнь, как у Гомера и вообще дотрагического эллина, как у Гёте, Льва Толстого, Рабиндраната Тагора, Уолта Уитмена. Пушкин не умел жить среди живой жизни и любить ее, он от нее спасался в мир «светлых привидений» [Вересаев 1929: 172].

«Живая жизнь» – понятие, служившее высшей оценкой в устах Вересаева начиная с его ранних произведений, – в этих статьях применяется к самым разным авторам, но не к Пушкину. Неудивительно, что вересаевский образ Пушкина и его пушкиноведческие работы оказались в центре споров и полемики: содержащие множество противоречащих друг другу оценочных суждений, книги и статьи Вересаева раздражали и разочаровывали прежде всего пушкинистов. Тем не менее причастность Вересаева к созданию языка и терминологии, с помощью которых литературоведы и критики писали о Пушкине в 1920-е и 1930-е годы, не подлежит сомнению.

Вересаев, Булгаков и пьеса «Александр Пушкин»

Вересаев, с его приверженностью концепции «живой жизни» и с его представлениями о «живом Пушкине», был самым неподходящим соавтором для Булгакова в процессе работы над пьесой «Александр Пушкин»[189]. Как замечали многие исследователи, Вересаев не имел большого опыта работы с театром. К тому же он посвятил изучению пушкинской биографии около трети собственной жизни и потому никак не мог согласиться на пьесу, где Пушкин не появится вовсе. Вересаеву хотелось, чтобы пьеса была более биографической, но на это не мог пойти Булгаков; Вересаев желал показать Пушкина или по крайней мере использовать возможность показать людей, окружающих отсутствующего Пушкина, как слабых и злых. Уже в «Кабале святош» Булгаков отказался от задачи написать биографическую пьесу; еще меньше такая задача занимала его при работе над пьесой о Пушкине. То, что в качестве сюжетной основы были выбраны только несколько последних дней жизни поэта, в высшей степени характерно для Булгакова. Что же касается присутствия Пушкина на сцене, то Булгакову не хотелось создавать персонажа, произносящего придуманные или даже пушкинские строки, и потому он нашел самое простое, самое элегантное и, может быть, самое ироничное решение: вместо «живого Пушкина», которого хотел видеть на сцене Вересаев, Булгаков показал только умершего Пушкина.