В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Зорин определил главный принцип нарративной конструкции «Державина», по контрасту с трудом Грота и собственными «Записками» Державина, как принцип «психологических расшифровок». Ходасевич отталкивался от хронологии событий державинской жизни, но уделял большое внимание внутреннему состоянию своих героев, сосредотачиваясь на их мотивах, чувствах и реакциях. Как часто бывает в биографиях, Ходасевичу нужно было найти зазор для собственной интерпретации в промежутке между источниками, которыми он пользовался, – в данном случае отличавшихся «апсихологизмом» автобиографических набросков Державина и отмеченной «академической осторожностью» книгой Грота. Зорин считает, что писательская интуиция Ходасевича позволила ему заполнить эти зазоры [Зорин 1988: 21], и он абсолютно прав. Ходасевича, похоже, посетило некое озарение, позволившее ему понять характер Державина, его положительные качества и ошибки, победы и промахи. Зорин далее утверждает, что «психологические расшифровки, о которых идет речь, составляют только внешний слой повествования, его, так сказать, фабульную основу. Сюжет же книги определяется более глубоким пластом авторской мысли – концепцией личности Державина, которую предложил Ходасевич» [Зорин 1988: 23]. Именно эта личность – «Державин Ходасевича» – стала основой книги и причиной ее появления. Опираясь на тезис Зорина, добавим, что психологические объяснения Ходасевичем изученных фактов часто принимают форму «творческого декодирования». Но кто лучше способен проникнуть в творческий процесс поэта, чем другой великий поэт?

Одна из главных задач Ходасевича состояла в том, чтобы создать своего рода архетипическую биографию творческого, плодовитого поэта, который мог бы сыграть для потомков роль героя и образца для подражания, сохранив всю свою поэтическую славу и всю свою гуманность. Ходасевич писал о преодолевавшей пространство и время связи, о «сверхличной» истории поэтов и писателей:

Мы – писатели, живем не своей только жизнью. Рассеянные по странам и временам, мы имеем и некую сверхличную биографию. События чужих жизней мы иногда вспоминаем, как события нашей собственной. История литературы есть история нашего рода; в известном, условном смысле – история каждого из нас [Ходасевич 1926: ЗЗ][94].

Этот принцип взаимосвязанности заставляет вспомнить оценку Ходасевичем самого себя как «звена» в цепи русских писателей в стихотворении «Памятник». В «Державине» есть фрагмент, где подчеркивается, что эта книга задумана как нечто большее, чем просто биография конкретного исторического лица, поэта:

В жизни каждого поэта (если только не суждено ему остаться вечным подражателем) бывает минута, когда полусознанием, полуощущением (но безошибочным) он вдруг постигает в себе строй образов, мыслей, чувств, звуков, связанных так, как дотоле они не связывались ни в ком. Его будущая поэзия вдруг посылает ему сигнал. Он угадывает ее – не умом, скорей сердцем. Эта минута неизъяснима и трепетна, как зачатие. Если ее не было – нельзя притворяться, будто она была: поэт или начинается ею, или не начинается вовсе [Ходасевич 1997а: 191].

В этой части книги Державин изображается в начале своего пути, как автор «Читалагайских од». Эти стихотворения указывают на «неизъяснимый и трепетный» момент рождения Державина как поэта. Начиная с произошедшей в его жизни критической творческой инициации, Державин становится в восприятии Ходасевича подлинным архетипическим поэтом.

Оглядываясь через века на жизнь Державина, Ходасевич различал некий образец, подсказывавший структуру его книги. Одной из главных составляющих этого образца жизни поэта было его отношение к Богу: