В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

«Положительный герой», способный вывести русских эмигрантов из тьмы заблуждений и рассеянья к свету новой России, должен был явиться из допушкинской эры. Уже Пушкин, согласно Ходасевичу, начинал смешивать искусство с жизнью:

Он первый связал неразрывно трагедию своей личности человеческой с личностью художника, поставив свою судьбу в зависимость от поэтических переживаний. Это его привело к своеобразной биографии: к первой русской биографии, в которой жизнь органически и сознательно слита с творчеством. Не случайно было то, что он очутился первым русским писателем-профессионалом в полном смысле слова. Не случайно и то, что в истории его гибели обстоятельства житейские не только механически, но как бы и химически, внутренне слиты с поэтическими. Он первый прожил жизнь как поэт – и только как поэт, и за то погиб [Ходасевич 19966: 294].

Ходасевич страшился того, к чему могло привести смешение жизни и искусства: по его подсчетам, одиннадцать его знакомых к 1932 году совершили самоубийство [Ходасевич 1991: 464]. Однако как бы ни ценил он Пушкина, именно в жизни Державина он находил победную, а не трагическую судьбу. В конце 1920-х годов ему хотелось прервать все еще длящийся трагический цикл и вернуться в новую триумфальную эпоху.

Идея цикличности русской истории не была изобретением Ходасевича, к ней обращались многие его современники. Тынянов проводил параллели между эпохой Николая I и сталинизмом в «Смерти Вазир-Мухтара», и это только один пример. В конце концов, «Петр Первый» А. Н. Толстого также был построен на сходной идее – сравнении советской эры с царствованием Петра Великого, хотя Толстой стремился подчеркнуть положительную сторону этого соответствия: трудное, но победоносное строительство нового общества. И. А. Бунин в книге «Окаянные дни», впервые опубликованной в 1925 году, также подчеркивал циклический характер русской истории, на которую указывал несколькими десятилетиями ранее В. О. Ключевский (впрочем, его никто не услышал). В записях, сделанных примерно в 1918 году, Бунин отмечал: «Ключевский отмечает чрезвычайную “повторяемость” русской истории. К великому несчастию, на эту “повторяемость” никто и ухом не вел» [Бунин 1973:118–119]. Далее Бунин сравнивает крестьянские восстания начиная со Смутного времени и Стеньки Разина, с одной стороны, и революцию – с другой, и добавляет: «Не верится, чтобы Ленины не знали и не учитывали всего этого» [Бунин 1973:121–122]. Тынянов и Бунин, оказавшиеся в трагическом для себя времени, обращаются к отрицательным историческим параллелям, чтобы понять события сегодняшнего дня. Ходасевича также ужасала перспектива умирания русской культуры, но он искал ответа в «положительной» исторической эпохе.

Чрезвычайно интересно, что за несколько лет до того, как Ходасевич связал между собой XVIII век как начало цикла и XX век как его конец и возможное начало нового цикла, то же самое сделал и один из его современников. П. К. Губер в книге «Донжуанский список Пушкина» (1923), наверняка входившей в круг чтения Ходасевича-пушкиниста, противопоставлял XVIII век последующим периодам в весьма схожей с Ходасевичем манере: