В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Другой род отсутствия равновесия между жизнью и искусством проявлялся в том, что искусство подчинялось жизни. Примером этого может служить политический прагматизм некоторых советских писателей[89], хотя нечто подобное происходило в те годы и в эмигрантской поэзии. В Париже Ходасевич вел ожесточенную полемику с Г. В. Адамовичем, который «простоту» и «гуманность» в поэзии ценил выше чисто эстетических качеств. То, что для Адамовича и его последователей, таких как Л. Д. Червинская и А. С. Штейгер[90], было «упрощением» поэзии за счет внесения личных дневниковых нот ради того, чтобы тексты стали «менее литературными», для Ходасевича означало просто плохие стихи. Эпоха войн, революций и вынужденной эмиграции дала начало близким к мемуарам произведениям, которые стали называть «человеческими документами». Запечатленный в них опыт был поистине трагическим и потому их значение не следовало преуменьшать, однако, с точки зрения Ходасевича, откровения «человеческих документов» не могли заменить собой собственно художественную литературу[91]. Показательно, что в полемике Ходасевича и Адамовича о форме и содержании в поэзии Ходасевич в конце концов уступил – не потому, что Адамович выиграл, а потому, что Ходасевич чувствовал: истинные поэты найдут свой собственный путь, и если пафос, жалость к себе и «парижская нота» доминируют на литературной сцене, то только по одной причине – нынешнее поколение русских поэтов в Париже неспособно на большее.

Еще один аспект проблемы соотношения жизни и искусства был выдвинут на первый план формалистами, пытавшимися изгнать реальную жизнь за пределы искусства. Интересно рассмотреть написанную Ходасевичем биографию и сам выбор Державина в качестве героя в свете статьи Б. В. Томашевского «Литература и биография», которую Ходасевич мог знать и которая могла послужить для него исходной точкой в поисках биографического и поэтического единства, способного повлиять на современную поэзию и литературу в целом. Ходасевич, в конце концов, твердо верил в существование органической связи между произведением поэта и его биографией. В своей статье Томашевский предложил различать писателей с биографией и без биографии, то есть тех, кто использует, и тех, кто не использует собственную биографию как составную часть своих сочинений. Томашевский поставил перед историками литературы вопрос о том, насколько реальная жизнь поэта важна для понимания его произведений.

В некоторых случаях, считал Томашевский, писательская биография действительно важна – особенно когда они создают себе «искусственную биографию-легенду с намеренным подбором реальных и вымышленных событий» [Томашевский 1923: 6–7]. Мы можем рассматривать это положение в свете винокуровского понятия «стилизация», означающего, что писатель выбирает событие (реальное или нет) и делает его частью своей стилизованной жизни, в результате чего событие становится частью мифопоэтического мира автора. То, как мы читаем писателей, зависит от их отношения к собственным биографиям. В случае Пушкина Томашевский указывал, что поэт при написании стихов всегда помнил о своей биографии:

лиризм пушкинских поэм был ясной установкой на автобиографию. Читателю должно было ясно представляться, что так пишет не отвлеченный автор, а живое лицо, биографическими сведениями о котором он располагал. И вот мы видим литературное использование своей биографии [Томашевский 1923: 7].

Согласно Томашевскому, в эпоху романтизма «взаимоотношения жизни и литературы стали запутанны» и «биография стала элементом литературы» [Томашевский 1923: 7]. Повествователи и рассказчики, такие как пушкинский Белкин и гоголевский Рудый Панько, представляли собой дальнейшее выражение этой тенденции; вместо того чтобы пользоваться собственной биографией, писатели стали прятаться за этими выдуманными фигурами.