В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Отсюда проистекает еще один важный аспект написанной Ходасевичем биографии и его интереса к своему герою: органическое единство жизни и искусства у Державина, крайне важное для того образа поэта, который выстраивал Ходасевич и который был созвучен его собственным взглядам на поэзию. В статье «О чтении Пушкина (к 125-летию со дня рождения)» Ходасевич писал:

Поэзия есть преображение действительности, самой конкретной. Иными словами – в основе поэтического творчества лежит автобиография поэта. В последнем моменте творчества поэт судит себя прежде всего как человека, ибо из его «человеческих» впечатлений творится поэзия. «Поэт» и «человек» суть две ипостаси единой личности. Поэзия есть проекция человеческого пути [Ходасевич 19966: 118][85].

Искусство создается из жизни, из автобиографии художника, но автобиографии преображенной. Можно вспомнить слова Набокова, который в этом отношении был очень близок Ходасевичу. Романист в «Даре» говорит об обращении с личным: «Ну, положим, – я это все так перетасую, перекручу, смешаю, разжую, отрыгну… таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от автобиографии останется только пыль, – но такая пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо» [Набоков 2004: 540]. Таким образом, жизнь не должна становиться просто воплощением художественного замысла, и искусство не должно ограничиваться простым заимствованием сырого жизненного материала.

Эти два полюса, похоже, чередуются в истории русской литературы, и в «Державине» Ходасевич вступает в спор с ними обоими. Первый полюс представлен понятием «жизнетворчество», означающим ситуацию, когда романтики играли в жизни определенные художественные роли, превращая реальность в сцену, где воплощаются мифы и фантазии, – и при этом часто исполняли главные роли также и в реальных жизненных трагедиях[86]. Другим результатом этого неестественного отсутствия равновесия была утрата чувства правды в искусстве, нечто такое, чему Ходасевич был вынужден противостоять, когда писал о своем современнике и близком друге Горьком. Горький, считал Ходасевич, сознательно прибегал к самообману: «Восстановление правды казалось ему серым и пошлым торжеством прозы над поэзией» [Ходасевич 1991: 370]. Сходства между Державиным и Горьким столь же примечательны, как и их различия: они оба выступали в качестве покровителей по отношению к другим писателям и в свое время играли роли «стариков» русской литературы, однако Державину для создания автобиографической легенды не хватало саморефлексии. У Горького в XX веке биографическая легенда проникала в саму его жизнь и даже по временам влияла на его способность следовать собственным принципам. Как вспоминал Ходасевич,

великое множество раз, совершая какой-нибудь поступок, который был ему не по душе или шел вразрез с его совестью, или наоборот – воздерживаясь от того, что ему хотелось сделать или что совесть ему подсказывала, – он говорил с тоской, с гримасой, с досадливым пожиманием плеч: «Нельзя, биографию испортишь». Или: «Что поделаешь, надо, а то биографию испортишь» [Ходасевич 1991: 371–372].

В книге «Биография и культура» Г. О. Винокур назвал это явление стилизацией биографии. Он писал:

Всякая, пусть малейшая, рефлексия на свое поведение – есть уже непременно стилизация. Она очевидно имеет место всякий раз, когда собственное поведение становится событием, в личной жизни и как событие переживается [Винокур 1927: 51].

Эта стилизация сильно повлияла на Ходасевича, который сам много раз был свидетелем того, как писатели превращали всю свою жизнь в одну сплошную стилизацию – в особенности это касалось его друзей из числа символистов. Ходасевич вспоминал о встречах с ними в 1905–1914 годах: