В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Эту неординарную личность видели современники Пушкина, и ее Ходасевич представлял своим читателям: не гениальный поэт, а тщеславный и ранимый молодой человек. Он служил, сам того не ведая, инструментом для «Союза благоденствия» и в то же время испытывал давление общественного, частного и имперского вкусов. «Дома его упрекали. “Без шума никто не выходил из толпы”, – отвечал он» [Ходасевич 1997а: 90][138]. Пушкин принадлежал и к «умным», и к «шумным», и он был упрям; он обязательно должен был воздействовать на общество.

Если Пушкину хотелось выделиться на общем фоне, то он достиг этого. О Пушкине ходили разные слухи, и один из них сильно его задел: будто бы его вызвали в Тайную канцелярию и там высекли за антиправительственные стихи. В это, замечает Ходасевич, верили все, друзья и враги. Когда слух дошел до Пушкина, поэт был в ярости от такого унижения. Что делать – застрелиться? Или убить царя? «Потом он решал в сочинениях и речах проявить столько дерзости, сколько требуется, чтобы понудить правительство обращаться с ним, как с преступником. Он жаждал Сибири как восстановления чести» [Ходасевич 1997а: 90][139]. Гордость Пушкина, гордость аристократа, не могла вынести слухов о телесном наказании, причем лишенных каких бы то ни было оснований. Характеризуя своего героя, Ходасевич не жалеет красок, изображая его уязвимость и обостренное чувство собственного достоинства. Сам император заметил поэта: встретив в царскосельских садах директора Лицея Энгельгардта, царь пожаловался: «Пушкин наводнил Россию возмутительными стихами» [Ходасевич 1997а: 538][140]. Таким образом, Пушкин получил желаемое: пошли разговоры о готовящемся обыске, и в результате поэт сжег все, что могло быть опасно; последовали обыск и арест. «Пушкину грозила Сибирь или покаяние на Соловках», – пишет Ходасевич [Ходасевич 1997а: 92]. Однако его литературные наставники и «старшие братья» – Карамзин, Жуковский, Чаадаев и Гнедич – поспешили на помощь, так или иначе стараясь повлиять на царя. И действительно, вместо Сибири или Соловков Пушкину было дозволено ехать в Крым с семейством Раевских, причем официально он был просто переведен в другое отделение Министерства иностранных дел, по которому служил.

Ходасевича всегда интересовали взаимоотношения писателей, и история ссылки дала ему возможность показать Пушкина в общении с Карамзиным. Ходасевич описывает, как Карамзин, самый старший из всех «старших братьев», был несколько раз оскорблен Пушкиным, и лично, и эпиграммой, и заставил Пушкина заплатить за оказанную ему помощь. Ходасевич цитирует три высказывания Карамзина, которые свидетельствуют о его холодном и неодобрительном отношении касательно молодого поэта. В письмах к Дмитриеву и Вяземскому Карамзин подчеркивал молодость и незрелость Пушкина: «авось, будет рассудительнее» [Ходасевич 1997а: 539][141], а также его испуг: «Пушкин, быв несколько дней совсем не в поэтическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым» [Ходасевич 1997а: 539][142]. Кроме того, Карамзин показывал одному знакомому у себя в кабинете место, где Пушкин обливался слезами. Ходасевич подчеркивает недовольство Карамзина Пушкиным, подразумевая, что тот был на самом деле сумасбродным юнцом, безрассудным и даже грубым.

Глава «Молодость», начинавшаяся с описания «семейных» отношений товарищей Пушкина по Лицею, их учителей и «дядюшки»-царя, завершается изображением родной семьи поэта. Пушкин в конце концов порывает связи с родными; по крайней мере, на последней странице герой Ходасевича является в отцовский дом с пистолетом в руке: он пытается защититься от слухов, в которые верил отец, и от отцовского осуждения. Через три года после окончания Лицея Пушкин отправляется на юг, готовый вступить в новый период жизни.

Он уезжал в глубоком спокойствии, похожем на то приятное чувство выздоровления, которое испытывал после первой болезни. <…> Ему казалось, что молодость кончена и что даже стихов он больше писать не будет. Так сильна была в нем усталость, что ему чудилось, будто он сам, по доброй воле бежит прочь из Петербурга – в новые, невиданные края, которые манило его воображение [Ходасевич 1997а: 93][143].