В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Если верить Ходасевичу, Пушкин покидал своих «шумных» друзей без сожаления, с легкостью простившись даже с Чаадаевым. Он не вспоминал о женщинах («Сердце его было пусто или почти пусто» [Ходасевич 1997а: 93]) и был рад уехать. Итак, 5 мая 1820 года Пушкину выдали паспорт, а 6 мая он уже сел в коляску. В конце статьи Пушкин меняет одежду на красную русскую рубашку и поярковую шляпу. «Время было ужасно жаркое», – добавляет биограф [Ходасевич 1997а: 94].

Главные темы пушкинской молодости проходят красной нитью через четырехчастное повествование Ходасевича: дружба, женщины и поэзия. Самым удивительным в биографии поэта, написанной поэтом, было то, что Ходасевич совсем не обращался к пушкинским сочинениям. Однако, как нам кажется, читатели могли предвидеть подобный подход, если помнили биографию Державина; в качестве биографа Ходасевич был более чем сдержан. В книге «Державин» он приберег сцену написания стихов до того момента, который он считал вершиной поэтического пути Державина – до создания оды «Бог». Что касается Пушкина, то вполне возможно, он также берег подобную сцену для описания высших проявлений его поэтического мастерства. Читателям оставалось только сожалеть, что создававшаяся Ходасевичем биография оборвалась на годах молодости Пушкина. Можно только догадываться, как строились бы следующие части и какой поэтический момент в жизни Пушкина Ходасевич посчитал бы вершиной.

Без прощания

Вейдле писал: «Как Ходасевич связан с Пушкиным, так он не связан ни с каким другим русским поэтом, и как с Пушкиным не связан никакой другой русский поэт» [Вейдле 1928: 454]. В этих словах Вейдле имел в виду поэзию Ходасевича, но не только ее. Если мы внимательно изучим критические и литературоведческие работы Ходасевича, то убедимся, что Пушкин был столь же важен для этой деятельности, как и для стихов.

Ученые обращали внимание на «мифическую» связь между Ходасевичем и Пушкиным, в том числе благодаря родству их «муз» – служивших няньками русских крестьянок. Пушкинская няня Арина Родионовна оказалась столь же важна для Ходасевича, как была важна для Пушкина. Одно из стихотворений – «Не матерью, но тульскою крестьянкой…» – указывает на эту связь и создает Ходасевичу «поэтическую биографию». Бетеа даже прочитал это стихотворение как указание на поэтических «родителей» Ходасевича: ими были Александр Сергеевич Пушкин и няня Елена Александровна Кузина [Bethea 1983:216–217]. Так сын поляка и польской еврейки, воспитанный в католической вере, которую приняла его мать, приученный любить национального поэта Польши А. Мицкевича, впитал от своей самоотверженной няни-крестьянки молоко родины – России, с которой не был связан по крови.

Не матерью, но тульскою крестьянкой
Еленой Кузиной я выкормлен. Она
Свивальники мне грела над лежанкой,
Крестила на ночь от дурного сна.
. . . . .
И вот, Россия, ・・громкая держава・・,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя,

В том честном подвиге, в том счастьи песнопений,

Которому служу я в каждый миг,
Учитель мой – твой чудотворный гений,
И поприще – волшебный твой язык.

И пред твоими слабыми сынами

Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу…

[Ходасевич 1996а: 195–96].

Это стихотворение, начатое в 1917 году и завершенное в марте 1922 года, оказалось одним из двух важнейших автобиографических признаний Ходасевича. В тексте, написанном еще в России, он как бы предсказывает свою будущую ссылку и поиски убежища, свою потребность ревностно хранить ту Россию, которую он знал и любил. Отождествление Ходасевичем «русскости» с русским языком заставляло его считать себя «пасынком России» и подчеркивать одну из трагедий изгнания, постигнувших русских после 1917 года.