В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

"Застой" начался в институте именно с 70-х. Я вправе говорить лишь об Отделе советской литера­туры и русском его секторе — это мой угол обзора: разные отделы работали по-разному, и зарубежники, "классики", а тем паче — "древники" (чем дальше от современности, тем лучше) находились, я думаю, в более выгодном положении. Конец 60-х, как раз тог­да, когда я был принят в штат института, трудно на­звать "застойным" просто в силу целого ряда бурных драматических событий, в нем развертывающихся. Близилось крушение "Нового мира" Твардовского, и понятно, что эта ситуация, связанная с судьбой Дементьева, в нашем секторе воспринималась осо­бенно болезненно. Процесс ликвидации журнала был долгим и мучительным, и я помню, как, зайдя однажды на Пушкинскую площадь, в "Новый мир", я застал Де­ментьева в его кабинете в совершенно раздерганном и встрепанном виде: через несколько минут предсто­яло очередное партийное собрание, где коллективу предстояло решать, кого следующим бросить в пасть Молоху, то бишь уволить, чтобы журнал еще немного продержался на плаву. По лестнице, со второго эта­жа, где обитало начальство журнала, спускался мне навстречу человек с приятным русским лицом пожи­лого Есенина. Лицо было до странности знакомым, я, на всякий случай, поздоровался. Человек посмотрел сквозь меня белыми прозрачными глазами и ничего не ответил. Впечатление было такое, будто он нахо­дится в состоянии полной отключки. Позже я понял, что это был Твардовский...

Только что арестовали сотрудника сектора Ан­дрея Донатовича Синявского. За несколько месяцев до ареста он ходил уже сам не свой, замкнутый, мрачный, опустив голову и ни на кого не глядя, — видимо, чувствовал, что кольцо сужается, замечал слежку. Относительно того, как "контора" вышла на след "Абрама Терца", существует множество гипотез (одна из них выглядит вполне достоверной: "Терц" в западном издании процитировал письмо Горького, хранившееся в архиве Горького в ИМЛИ, но запраши­вал его только Синявский, что и было зафиксировано в листке выдачи). Однажды Синявский сорвался на каком-то заседании, где обсуждали текстологиче­ские проблемы. Речь шла о рукописи фурмановского "Чапаева". Автор статьи обращал внимание на то, что в прижизненном издании пропущена целая страница (Фурманов, читая верстку, этого не заметил). "Можно было и десяток страниц потерять, он бы все равно не заметил", — куда-то вбок саркастически буркнул Синявский. Разразился скандал. Болгарский про­фессор, присутствовавший на заседании, кричал, что на "Чапаеве" выросло целое поколение болгарских коммунистов. Дементьев укорял Синявского, которо­го высоко ценил, за неожиданную бестактность. Тот неловко оправдывался.

После ареста Синявского началась целая серия партийных собраний — выясняли, кто "просмотрел врага". "Стреляете по своим!" — возмущался на об­щем партсобрании парторг нашего отдела М. М. Куз­нецов. Светлана Аллилуева, дочь Сталина, как на грех тоже числившаяся в парторганизации института, протестовала против "охоты на ведьм". Вскоре она оказалась на Западе. По поводу процесса над Синяв­ским и Даниэлем в институте выступал генеральный прокурор. Через несколько дней я слушал его до­клад перед московскими писателями в Центральном доме литераторов. В прениях Борис Балтер нервно вопрошал с трибуны: "Что же с нами происходит? Я вот недавно разговаривал с моим другом Василем Быковым, вспоминали войну. Мы — боевые офицеры, не боялись водить свои батальоны в атаку, а теперь боимся каждого неосторожного слова в этом зале!" Зал угрюмо молчал.

Дементьева заставили вновь вынести на обсужде­ние уже обсужденную и рекомендованную к защите кандидатскую диссертацию его аспиранта Юрия Буртина и отказать в ее приеме только потому, что Буртин, согласно принятому обычаю благодарить всех, кто помог диссертанту советами, осмелился поблаго­дарить и Синявского, уже арестованного. Разверну­лась чистка по отделам, стали исключать из партии. Голосовали, как правило, единогласно. Докатилось и до нашего отдела: исключали из партии одного аспиранта — за неверные оценки прозы Синявского и его статьи о социалистическом реализме. С этим исключением связаны самые неприятные и тяжелые минуты моей жизни.