В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

Все мы играли в той прошлой, советской, жизни какие-то выморочные роли: я руководил отдельским методологическим семинаром по линии "партпроса", С. В. Житомирская, в качестве "партнагрузки", должна была эти семинары проверять — так мы с ней и познакомились. Помню, как мы с женой случайно встретились с ней в санатории Академии наук в Кис­ловодске, и, увидев ее в столовой — с широкой до­брожелательной улыбкой, она явно рулила к нашему столику, — я в ужасе сказал: "Теперь эта "парттётя" отравит нам весь отпуск!". Кто бы мог предположить, что, ежедневно взбираясь с ней по кисловодскому серпантину к "Красному солнышку", мы будем вскоре совершенно зачарованы ее "беседами об архивах" (пользуясь названием книжки М.Чудаковой, которая служила в Ленинке у Житомирской в Отделе рукопи­сей, была ею поставлена на обработку булгаковского и, по существу, "выведена в люди") и что годы спустя я посвящу Сарре Владимировне на 80-летие шуточные, но вполне искренние стишата "под Мая­ковского": "Девушке, / грустящей сверх всяких мер, /Уставшей жизнью жить мирской, / Скажу, не за­думываясь: "Бери пример / С Сарры Владимировны Житомирской!". / Она не из тех, кто мутным глазом / упирается в свое корыто. / В архивах свой изощрив­ши разум, / Прозревает в истории то, что скрыто. / Послушать Житомирскую на Смоленскую площадь (она жила на Смоленской улице, рядом с МИДом. — В.К.)/ Притащусь, бывало, из своего стойла, / И сра­зу почувствую, как поэтова лошадь, / Что стоило жить и работать стоило!".

"...я как раз и пытаюсь воспроизвести в своих вос­поминаниях мироотношение к себе и к окружающей действительности той части интеллигенции, которая, подобно мне, уже к концу 30-х гг. понимала разбойни­чий характер и беззастенчивую лживость режима — и, однако, продолжала жить в нем и действовать по его канонам, — писала Житомирская в книге своих воспоминаний, выразительно названных "Просто жизнь", К. Азадовскому, — ...я пытаюсь не скрывать ни от себя, ни от — надеюсь — будущего читателя и те случаи, когда я оказывалась активным участни­ком манипуляций власти с культурой под давлением непреодолимых обстоятельств, и те, когда я так по­ступала по собственной воле, считая тот или иной шаг справедливым". Когда Житомирскую исключали из партии, я уже в институте не работал (со свойствен­ной историку скрупулезностью, она и этот малозначи­тельный факт зафиксировала в воспоминаниях), а то, глядишь, стал бы яростно биться — вместе с ней — за то, чтобы ее в этой организации оставили...

Наивность и неинформированность временами делали мое поведение совершенно нелепым и не­объяснимым. В первые годы пребывания в институте это было особенно заметно. Вот случай, который я назвал бы "Писательский билет Эльсберга".

Яков Ефимович Эльсберг был (тогда я не имел об этом ни малейшего представления) фигурой поистине мифологической, героем множества преданий о доносчике, систематически отправлявшем своих друзей-писателей в ГУЛаг. Но это — для посвящен­ных, для прогрессивных кругов московской творче­ской интеллигенции, к которым я не принадлежал. А теперь вообразите, что Яков Ефимович Эльсберг, пожилой, лысый, сильно хромающий и очень любез­ный мужчина, работает в одном коридоре с вами, что он — известный советский литературовед и кри­тик, много печатавшийся в журналах 20-х годов, что к его ранней книге "Общественный смысл русского футуризма" 1922 года написал предисловие сам ленинский нарком просвещения А. В. Луначарский, что он доктор наук, автор монографий о Герцене, Салтыкове-Щедрине, Гоголе и к тому же — факти­ческий создатель и руководитель Отдела теории, одного из сильнейших в ИМЛИ (трехтомник отдела "Теория литературы" вывел эту литературоведческую дисциплину, находившуюся у нас в большом упадке, на европейский уровень).