В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

Раз в месяц, ковыляя, Эльсберг взбирался на вы­соченный, без лифта, четвертый этаж библиотеки ИМЛИ на Старой площади, напротив Политехниче­ского музея, чтобы посмотреть новые поступления на иностранных языках. Он был учителем тогда еще молодых, но уже достаточно известных литерату­роведов П. Палиевского, В. Кожинова, С. Бочарова, которых привел в институт, что называется, со сту­денческой скамьи. Он приветствовал переезд из Ленинграда в Москву их ровесника Андрея Битова и всячески ему покровительствовал как прозаику, подающему большие надежды. "За одного Битова двух небитых дают", — шутил работавший тогда в институте знаменитый Ермилов, с которым Маяковский перед тем, как застрелиться, "не успел доругаться". Битов, уже публиковавшийся в "Юности", даже посту­пил аспирантом в Отдел теории, но, слава Богу, с на­укой у него что-то не заладилось ("Не знаю, получится ли из Битова ученый, — пошутил однажды директор ИМЛИ Сучков, прочитав что-то битовское, — но как прозаика аспирантура его уже испортила"). Эльсберг любил дружить с молодежью и нередко вполне бес­корыстно помогал ей (хотя мне могут возразить, что в это время просто спрос на доносы уже резко упал), и я не раз бывал гостем в его маленькой холостяцкой квартире, где со всех стеллажей, грозя обрушиться, нависали горы книг, расставленных самым причуд­ливым образом — углами, выступами, с закладками, закрытых и вывернутых наизнанку, а на столе стоя­ли непременная бутылка коньяка, тарелки с сыром и ветчиной, ваза с фруктами...

Аспирантура заканчивалась. Разумеется, хотелось остаться в ИМЛИ, и Эльсберг старался мне помочь. Нарастающий интерес к романтизму, ослабление позиций реализма и развернувшаяся в литературо­ведении борьба за "открытую эстетическую систему" способствовали тому, что неожиданная страсть к ро­мантическому мировосприятию в мировой литерату­ре проснулась даже в таком борце за социалистиче­ский реализм, как А. И. Овчаренко. Забавно, что наши с Овчаренко вкусы сошлись на Александре Грине, хо­тя мотивации тут, я думаю, были совершенно разные. Эльсберг сообщил мне, что Овчаренко понравилась моя "новомирская" рецензия на выход гриновского шеститомника. Приближалась международная имлийская конференция "Октябрь и мировая литерату­ра"" в честь пятидесятилетия Октября, и Овчаренко готовился поразить научное собщество теоретически докладом во славу романтизма (который на сей раз и не только в его интерпретации, не противоречил, но во многом и способствовал появлению нового за­мечательного метода советской литературы). Грин удобно располагался в вытащенном Овчаренко из забвения романтическом именослове.

В преддверии конференции в институт поступило огромное количество докладов и сообщений из-за рубежа, плохо переведенных, никем не отредактированных, не подготовленных для издания. Кто-то должен был придать им удобоваримый вид. Эльсберг сообщил Сучкову, что нам крупно повезло, поскольку такой человек в ИМЛИ есть: он (то бишь я ) — профессиональный редактор, только что закончил аспирантуру и в данный момент простаивает без работы. Так началось мое достаточно плотное общение с Сучковым.

Попал на мой редакторский стол и доклад Овча­ренко. То, что в группе полного собрания сочинений Горького, которую возглавлял Овчаренко, была в это время свободная ставка, никакого отношения к пере­численным обстоятельствам не имело, но Эльсберг сопряг их воедино и отправил меня к Овчаренко на собеседование. Разговор произвел на меня крайне неприятное впечатление. Происходил он в полутем­ной комнате отдела рукописей, при свете настоль­ной лампы, которую Овчаренко направил прямо мне в лицо. Тоном сухого и всезнающего следователя он задавал мне один за другим проверочные вопросы какого-то странного свойства — относительно шко­лы, в которой я учился во Фрунзе, ее адреса и как на­зывалась эта улица до такого-то съезда партии, а как потом, и т. п.

Продемонстрированное им знание фрунзенских реалий навело меня на мысль, что мы — земляки, и я, чтобы хоть как-то "утеплить" разговор, с улыбкой спросил его об этом, но он решительно отверг доверительный тон. Он лишь подтвердил, что жил во Фрунзе, но допускать в свое прошлое не хотел — что-то там, возможно, было ему неприятным. Соз­давалось впечатление, что его совершенно не инте­ресует круг моих научных интересов и мои планы, но больше всего он хочет схватить меня за руку и ули­чить в какой-то мелкой лжи. По ходу разговора мы оба уже с трудом скрывали раздражение, и, заканчивая, он неприязненно сообщил мне, что работать в собра­нии сочинений — это совсем не то, что бить баклуши и печататься в разных журнальчиках.