В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

Сотрудники главного литературоведческого ин­ститута страны произведений "Абрама Терца" не знали и были вынуждены осуждать их, не читая, как это делали в свое время действительно не имеющие к литературе никакого отношения авторы известных писем по поводу романа Пастернака в "Литератур­ную газету". Жизнь "втемную" становилась нестер­пимой, и я попросил в дирекции, чтобы мне дали почитать тексты Синявского. Для аспиранта, да еще иногороднего", решиться не это было далеко не просто. Книжки извлекли из сейфа и посадили меня читать в укромном углу кабинета Владимира Роди­оновича Щербины, одного из столпов официозного советского литературоведения. (Так же впоследствии выдавали особо настойчивым членам Союза писателей в парткоме, в дубовой комнате ЦДЛ, альманах "Метрополь".) "Город Любимов", сказать честно, никакого впечатления на меня не произвел — проза Синявского показалась мне малоинтересной и ис­кусственной. Эссе о социалистическом реализме выглядело яркой и остроумной публицистикой, не более (я лишь восстанавливаю свое тогдашнее вос­приятие). Реакция государства, обрушившегося на эти вещи всей своей мощью, арест их автора выгля­дели параноидально необъяснимыми. Во всей этой истории меня эмоционально и лично задевал лишь сюжет "жизни под маской", контраст между произ­ведениями "Абрама Терца" и тем, что он писал в ИМЛИ "по плану" — о пролетарской поэзии, о Горьком, о прозе периода Великой Отечественной войны и пр. "Двойной стандарт", как бы сейчас сказали (будто был возможен иной!). Легче мне от собственной "информированности" не стало. Напротив, я должен был тщательно ее скрывать, потому что не мог себе позволить в сложившихся обстоятельствах в адрес Синявского ни одного критического замечания.

Аспирант, которого парторганизация терзала то ли за чтение Синявского, то ли за отношение к про­читанному, был мне по-человечески несимпатичен, казался парнем высокомерным, неискренним, о ста­тье Синявского нес явную ерунду, "валял дурака", и т. п., но всего этого было, разумеется, совершенно недостаточно для исключения из партии, грозившего самыми тяжелыми последствиями. Должен признать­ся, что малодушно проголосовал тогда "за" вместе со "старшими товарищами", в чем искренне раскаива­юсь до сих пор. "Бремя стыда", как сказал о нас всех Д. Данин...

К моменту, когда в ИМЛИ разыгралась история с Синявским, я был в Москве всего два года, много­го не понимал, чувствовал себя одиноко и блуждал в хитросплетениях институтских и литературных вза­имоотношений, как в темном лесу. О литературной жизни Москвы во фрунзенских дворах могли возбуж­денно рассказывать примерно так: "Евтушенко с Воз­несенским по вечерам играют в карты, стол у них ло­мится от жратвы и водки (ну и шампанское там, и все такое), а под столом молоденькие актрисы делают им минет!" (слова "минет" никто из рассказчиков, впрочем, не знал, заменяя его несколькими более выразительными). Ничуть не лучше, однако, выглядел и профессиональный фрунзенский фельетонист Ев­гений Ячник, который, вернувшись из командировки в Москву с горящими глазами читал собравшимся в редакции газеты "Советская Киргизия" стихи о том, как он увидел в Москве и "милого Ермилова, и нерв­ного Паперного", и многих других знаменитостей. Ермилов был настолько не мил, а Паперный — далек от "нервности" (в чем я впоследствии имел возмож­ность убедиться "de visu"), что школьные выдумки о Евтушенко и Вознесенском выглядели рядом с этой трепотней просто детскими шалостями...

Не буду прибедняться и притворяться парнем, свалившимся на головы сотрудников столичного ин­ститута прямо с ветки. Но я действительно еще долго оставался "Бамбулой" и, филологически продвинув­шись достаточно быстро, годами не мог вытравить из себя провинциальной закваски, избавиться от ис­каженных критериев "окраины", от психологических комплексов и пропагандистских клише. Кто прав, кто виноват? С кем посоветоваться? Поделиться? Публичных разговоров сотрудники ИМЛИ в разгаре скандала вокруг Синявского тщательно избегали...

Исключали из партии на моем веку в ИМЛИ не только нашего аспиранта. Исключали по самым раз­ным, но столь же высосанным из пальца поводам. Вместе с тем, ведь не из любви же к партии стреми­лись восстановиться исключенные — Зиновий Самойлович Паперный, осмелившийся в пародии на ро­ман В.Кочетова "Чего же ты хочешь?" сказать устами персонажа, что "37-го года не было, но будет", и Сар­ра Владимировна Житомирская, которую, несмотря на огромные ее заслуги в пополнении и обработке рукописного фонда Государственной публичной би­блиотеки, обвиняли чуть ли не в продаже рукописей М. А. Булгакова за границу! По существу, оба они вы­нуждены были бороться не за восстановление в "до­рогой" их сердцу организации, а за восстановление своих гражданских прав, против прямой социальной дискриминации...